А раз «пожалев» революционеров, Толстой уже не мог рисовать их образы без сочувствия, воспринимая их уже не столько борцами за порой неясные, а то и чуждые ему идеалы, сколько мучениками… Мучеником предстает перед читателем герой его рассказа «Божеское и человеческое» террорист Анатолий Светлогуб, списанный, как были уверены современники, с реального Дмитрия Лизогуба (см.: Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1978). Таковы и герои его романа «Воскресение» – политические ссыльные, народники-пропагандисты Симонсон, Набатов, Щетинина, народоволец Крыльцов. Причем сами революционеры считали, что написанный Толстым и вмонтированный в фабулу «Воскресения» рассказ о казни Лозинского и Розовского был документален (см.: Каторга и ссылка. 1932. № 89).

При всем при том Толстой не был бы Толстым, если бы, признавая право на существование революционного романтизма, не оговаривался при этом (как в предисловии к статье В. Г. Черткова «О революции»), что они, «пытаясь новым насилием уничтожить прежнее», лишь губят себя, ибо – очень важное замечание Толстого для понимания отношения российской интеллигенции к революционной борьбе – «люди могут обрести свободу не в революции, а в религиозно-нрав-ственном убеждении» (Т. 36. С. 149–155). И каждый под-ставлял свое, если не был дословно согласен с Толстым: «не в революции, а… в эволюции», «в реформах», «в самосовершенствовании», «в воспитании масс, повышении их культуры», «в постепенном переубеждении, воздействии на власти» и т. д.

Многие российские интеллигенты в поисках социальной справедливости, из сочувствия к «униженным и оскорбленным», возмущенные произволом властей, мздоимством и корыстолюбием «столпов системы», шли в революцию (многие и уходили «обратно», вскоре разочаровавшись в методах борьбы за светлое будущее и не будучи уверены в достижимости поставленных целей). Многие лишь сочувствовали преследуемым, гонимым, каковыми, естественно, и были революционеры в государстве Российском, ибо к подрыву государства призывали, против него боролись. И все-таки, сколь бы ни было модно среди российской интеллигенции XIX в. фрондировать, «дразнить» власть, быть в оппозиции к царизму, большинство не принимали и не оправдывали средства, используемые «нигилистами» и «радикалами» в своей борьбе. В отечественной историографии 20-80-х гг. XX в. борьба с царизмом рассматривалась как благо. Интеллигенция XIX в. террор не принимала. Причем, как И. Тургенев, Л. Толстой, М. Салтыков-Щедрин, не признавала ни «белого», ни «красного» террора. Хотя порой трудно было назвать «начало кольца»: террор царизма порождал новых мстителей-революционеров или террор революционеров порождал защиту государства Российского в форме преследования «врагов государства». В любом случае интеллигентами российскими порицался экстремизм и революционный, и государственный. Да и, могло ли быть иначе, если каторгу «давали» за «имение книги», «за недонесение», – возмущался М. Е. Салтыков-Щедрин, видевший в том своеобразный российский «трагизм». Как и в «бессмысленных убийствах и покушениях». То и другое составляло «неистовство анархии», которая «кажется, надолго воцарилась у нас».

В конце 1881 г. Салтыков-Щедрин так оценил судебные процессы «Народной воли»: «О снисхождений нет и речи. Не те времена. Война, так война. Суровое время мы переживаем» (Салтыков-Щедрин М. E., Полн. собр. соч. Т. XIX, С. 80, 86, 121, 250).

В литературных же своих произведениях Щедрин создает запоминающиеся образы чиновников-карателей, типа Удава и Дыбы из книги «За рубежом» или «надворного советника Сенички» из десятого «Письма к тетеньке» (Т. XIV. С. 431–433). Современники узнавали в Сеничке прокурора Н. В. Муравьева, составившего себе известность благодаря виселицам по делу 1 марта 1881 г., а в феврале 1882 г., когда печаталось десятое «Письмо к тетеньке», уже, говоря словами Щедрина, «щипавшего людскую корпию» на «процессе 20-ти» (см.: М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1975).

Г. И. Успенский лично был связан со многими революционерами (сам он считал своими друзьями А. И. Желябова, С.Л. Перовскую, Н. И. Кибальчича и др.), встречал с руководителями «Народной воли» в своей квартире новый, роковой для них 1881 г., преклонялся перед Германом Лопатиным, «просто обожал» Веру Фигнер… Именно в связи с «процессом 14-ти» и осудившим Фигнер на смерть в 1885 г., он написал свой знаменитый очерк «Выпрямила», в котором воспел три высочайшие гармонии – красоту труда, красоту искусства и красоту революционного подвига. Прототипом женщины-вдохновительницы он сам считал Фигнер (см. Успенский Г., Поли., собр. соч. Т. 10., Кн. 1., С 595).

Еще более глубоким и в конечном счете трагическим оказалось воздействие революционного движения второй половины XIX в. на творчество В. М. Гаршина. Его «Красный цветок» (1883) – своеобразный гимн «безумству храбрых», «Народной воле». Он драматически переживал процесс над участниками Казанской демонстрации (см.: Гаршин В. М. Поли. собр. соч. М.; Л., 1934. Т. 3. С. 108, 208). Неудача попытки спасти жизнь революционера Ипполита Млодецкого стоила Гаршину психического расстройства…

Подвиги революционеров воспевал и С. Я. Надсон, один из самых модных в среде российской интеллигенции того времени поэтов, властитель дум молодежи. Суть его отношения к народовольцам – в стихотворении, созданном в 1885 г. под впечатлением «процесса 14-ти»: «И все-таки иди – И всё-таки смелее // Иди на тяжкий крест, иди на подвиг твой. // И пусть бесплоден он, но жить другим светлее, // Молясь пред чистою, возвышенной душой» (Надсон С. Я. Полн. собр. соч. М.; Л., 1963. С. 280).

После смерти Надсона, с 1887 г. до середины 90-х гг., едва ли не самым популярным поэтом в России был К. М. Фофанов. В 1907 г. Л. Н. Толстой говорил о нем: «Лучшего поэта нынче нет» (см.: Гусев H. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н.Толстого. М., 1960). Сегодня и Надсона, и Фофанова знают лишь любители поэзии XIX в. А в 80-е гг. XIX столетия тысячи гимназеров, студентов, курсисток зачитывались строками «Вы, что пали жертвой злобы…», «Хоть грустно мне за них, но я горжуся ими…». В 1882 г. он написал свое знаменитое в те годы стихотворение «Погребена, оплакана, забыта…», посвященное, по его словам (в передаче сына и дочери поэта), Софье Перовской… (см.: Фофанов К. М. Стихотворения и поэмы. М., Л., 1962).

Не мог не сочувствовать преследуемым и гонимым (в данном случае – революционерам) и В. Г. Короленко, сам, кстати, переживший четыре ареста и ссылку. (К слову сказать, в первые послереволюционные годы, по рассказам моего деда Ф. Г. Миронова и бабушки – урожденной Патрикеевой А. М., в Полтаве В. Г. Короленко неоднократно спасал семью своего доброго приятеля, полковника русской армии то из «подвалов» ЧК (дворяне), то из «белой» контрразведки (у «красных» он командовал дивизией). В камере пересылочной тюрьмы он и написал в 1880 г. рассказ «Чудная», до 1905 г. ходивший в «самиздате». Прототипом умирающей революционерки послужила народоволка Э. Л. Улановская, трижды осужденная, с которой писатель встречался в ссылке (см.: Короленко В. Г. Собр. соч.: В 10 т. М., 1953. Т. 1).