— А где, дедушка, водяная лилия?.. Вот здесь, на окне, она лежала.

— Выкинул я ее… Она ведь померла, завяла… В озере их сколько хочешь… Свежих нарвешь…

— Выкинул?

— Выкинул.

— Эх, ты!.. А трава?..

— Я тебе свежей накошу… примялась она… В сенцах ее разбросал — ноги вытирать… После дождя-то грязи натащишь…

Как молния, пронизало мне сердце воспоминание о последних ласках пред рассветом, и, сев на лавке, я опустил руки и голову: «кончилась сказка»!..

— Скучаешь… Пойдем-ка, брат, на охоту! Всё пройдет… Вчерась перед грозой налетело уток — прорва…

— На охоту? Да, да, пойдем!..

— Я на ботнике, а ты с собакой берегом… Мы их всех выгоним…

— Джальма, идем!

Дедушка с багром и длинной одностволкой тихо пробирался камышами, стоя на маленьком ботнике, и с берега казалось, что он идет по озеру, подпираясь палкой. Мы с Джальмой продирались чрез чащу прибрежных тальников и старались не отставать от дедушки…

Дивный вечер после недавнего дождя и грозы: всё блестит свежестью, яркостью красок и какой-то новизной, словно это совсем не то озеро, которое видел уже… Золотые, розовые пятна на воде, и в этих пятнах — белоснежные лилии и желтые, как куриные желтки, кувшинки… В зеленых камышах — бархатные шишки, на воде — широкие листья плавуна и зеленые узоры — кружева ряски… Таинственная гладь воды, заставляющая верить в русалок… Вон там, под склонившимся над водою кустами, где тихая глубина похожа на зеркало с отражением, что-то плеснулось и пошевелило водоросли…

— Кря! кря! кря! — испуганно закричала утка и, ударяя по воде крыльями, полетела, словно побежала по воде…

— Бей! — кричит дедушка.

Вскинул ружье, и гулкий выстрел разбудил вечернюю задумчивость. Тяжело упала утка на воду и потянулись около нее расползающиеся круги. А дым от выстрела лениво ползает по воде…

— Есть! Джальма! Пиль!

Визжит от радости Джальма и, задыхаясь от волнения, плывет по озеру к убитой утке…

— Как ты ее смазал! Ловко, брат!..

— Кря! кря! кря!

— Трах! Трах!

— Трр-ах! — кончает одностволка дедушки и несется его досадливый шопот:

— Эх, сволочь, улетела! Стреляй!

Еще утка, другая, э-э, да тут целый выводок… Стучит сердце, дрожат руки, не идет патрон.

— Эх, чорт!..

Кряквы свистят крыльями над головой, а ружье незаряжено: не лезет патрон… Джальма скулит от досады…

— Погоди, старик, надо успокоиться… Ты тоже горячий…

— Да, брат… не могу… Как вылетит утка — сердце обрывается… Пора бы уж привыкнуть, а вот поди… Ну, порох просыпал… Эх, ты, драть тя за хвост…

— Джальма! Назад! Тубо!

— Посылай ее сюда: сейчас выводок в камыши ушел…

Разбудили озеро, камыши, лес; вздрогнули пятна, розовые и золотые, встрепенулись кувшинки, лилии, плавуны и зеленые узоры ряски; закачались, как опахала, длинные палки с черными бархатными набалдашниками… Горит душа, горит лицо и нет горя. Нет!

— Милый! — таинственно кричит дедушка придушенным голосом — помри!

Это значит — присесть и затаиться. Значит — летят утки…

— Джальма! Куш!

— Уй, уй, уй, уй… — свистят утиные крылья, и Джальма дрожит как в лихорадке. Я — тоже.

— Трах! Трах! Есть!

— Молодчина! — кричит дедушка и весело смеется. — Двух смазал…

Уже стемнело. А в воздухе всё еще тревожно посвистывают утиные крылья, заставляя настороживаться и вздрагивать всем телом… Луна выкатилась из камышей и пунцово-красным шаром остановилась над озером… А на горизонте еще не потухла рдеющая меж соснами лента вечерней зари… Примолкло озеро и камыши, загудели комары, огромные, злющие… Заквакали лягушки. Задергали коростели… Зашумели камыши и осока… Стая галок полетела куда-то на ночлег. Закричала сова. Вся природа — в усталой задумчивости… Душа тоже думает помимо воли… О чем? Бог ее знает… О чем-то далеком и неясном, грустном и радостном, что было когда-то и чего не будет, или о том, что было и что опять повторяется и будет повторяться бесконечно…

— Еннадий!

— А!

— Темно. Надо кончать…

Шумный всплеск воды, засеребрившейся под скользящим ботником.

— У меня, брат, караси есть… Уху сварим, да пожрем с устатку-то…

— Это хорошо. Я голоден, как волк…

— Вон летят!..

Бог с ними, — пусть летят: не хочется снимать ружья с плеч…

— Идем, Джальма!..

Медленно ухожу и мурлыкаю грустную песенку… А полная луна прислушивается и грустит вместе со мной… И звезды грустят… Впереди рыщет белая Джальма… Остановится, подождет, понюхает убитых уток и снова скроется в темноте тальников…

— Фу, чорт, как жрать хочется…

— Пойдем ко мне в землянку… Там и поедим…

— Можно у тебя в землянке сегодня ночевать?..

— А что в избе-то? Неужели один-то боишься?..

— Скучно одному…

— Э, брат, обабился… Спи!.. Четверо будет: я, ты, еж да заяц…

Пришли в землянку. Старик запалил огонек, стал возиться около печки. А я растянулся на лавке и почувствовал неимоверную усталость. Приятная слабость переливалась в теле и не хотелось ни шевельнуться, ни думать… Словно — начало тифа, когда плаваешь в каком-то безразличии. Даже улыбка, безвольная и беспричинная, скользит по губам… Тяжелые ноги, словно в железных сапогах, и руки, как чужие, ненужные…