Я вскочила, отложила книжку и попросила у дяди прощения. Мне, мол, было ужасно любопытно узнать, что это за книга такая, которую мне читать запрещено.

Дядя рассердился, но не слишком сильно.

— Я понимаю, ты из тех, кто без книжки жить не может, — сказал он. — Отныне ключ от моего книжного шкафа всегда будет в замке, можешь сколько угодно читать Вальтера Скотта, но другие книги оставь в покое.

Очень мило с дядиной стороны, и я от всей души его поблагодарила. Но все равно сгораю со стыда. Краснею, стоит дяде только глянуть на меня, ведь он наверняка думает, что я всегда такая непослушная и что моим обещаниям вообще нельзя верить. Он же не знает, что я переменилась и сама на себя не похожа.

В детской

Н-да, прямо не знаю, что мне с собой делать. Сперва неприятность с дядей и французской историей, но, право слово, то, что приключилось у меня сегодня с тетей, еще хуже.

Никогда не видела более уютной и красивой комнаты, чем тетина гостиная. Весь пол устлан ковром с цветочным узором, на окнах — присборенные белые гардины из вышитого тюля, а между окнами — большущее зеркало от пола до потолка. Там есть этажерка, уставленная забавными фарфоровыми фигурками, инкрустированный диванный столик и резная мебель с нарядной, словно радуга, обивкой. Но я думаю, такой красивой делают эту комнату не ковер и не мебель, по-моему, все дело во множестве картин, которыми увешаны стены до самого потолочного карниза. Особенно примечательна одна. Она висит прямо над диваном, вроде как на почетном месте, и изображает Карла X Густава у смертного одра Акселя Оксеншерны. [33] Казалось бы, ей положено наводить печаль, но на самом деле нет, потому что все на ней так красиво — красивые люди, красивая одежда, и мебель, и ковры, и занавеси. Войдя в гостиную, я сразу смотрю на эту картину, и стоит мне полюбоваться ею некоторое время, как вся комната меняет облик, превращается в покои старинного замка.

Тетя очень заботливо относится ко всем своим вещам и обыкновенно поверх красивого ковра в цветах расстилает половики. Как раз сегодня она постелила свежие, чистые (белые, с красными каемками), которые выглядят превосходно, иначе бы не оказались в той же комнате, что и Аксель Оксеншерна.

Тетя только-только расстелила дорожки и сидела, любуясь ими, когда я вернулась с гимнастики. Зная, что я привезла с собой галоши, тетя взяла с меня слово, что я буду надевать их каждый день, и потому ничуть не беспокоилась, когда я пошла по свежевыстиранному половику. Но секунду спустя она поспешно подняла глаза и крикнула мне: «Оглянись!» Я оглянулась и увидела на чистом, только что постланном половике цепочку черных следов.

Господи Боже, буди милостив ко мне, бедняжке! Я ведь каждый день, с тех пор как приехала в Стокгольм, ходила в галошах и, когда уходила с гимнастики домой, надела их, это я точно помню, но забыла снять их в передней.

Тетя конечно же увидела, как я огорчилась, и совсем почти не бранила меня, однако запачканные половики не убрала, так что я вижу следы своих галош всякий раз, как прохожу через гостиную.

Я пыталась выбросить из головы Марит Замарашку, знаю ведь, она попросту глупая выдумка. Но странное дело, всякий раз, когда дела у меня идут скверно, я вижу ее: она сидит на спинке дивана и ехидно смеется. И я поневоле думаю, уж не нянька ли Майя все-таки подослала ее ко мне, чтобы я вела себя в Стокгольме как злая и глупая деревенская девчонка.

Знать бы, как все это изменить! Если так будет продолжаться, тетя и дядя наверное вконец устанут от меня и отправят домой. А это уж вовсе стыд и срам — быть отправленной домой.

В одиночестве в гостиной с Акселем Оксеншерной

(Нынче я встала в семь часов, потому что необходимо записать столько примечательного и я боюсь не управиться до завтрака.)

Началось все вчера сразу после двух, когда я, стоя у среднего окна столовой, смотрела наружу. В Стокгольме я провела уже целую неделю, но все равно невольно удивилась, что все здесь переменилось и выглядит совсем не так, как пять лет назад. Тогда за окном виднелась большая пустошь. Ну, конечно, не настоящая пустошь, как в сельской местности, а, собственно говоря, старый сад, только вконец запущенный. Без штакетника и калиток, без цветов и клумб, просто старые, кривые деревья. Вдобавок ужасно замусоренный — тут и там большие кучи гравия, песку, известки, черепицы да длинные заборы из скверных досок.

Теперь же все совершенно иначе, правда-правда. На месте старого сада возникла большая продолговатая площадь, которая называется Сентральплан. На одной длинной ее стороне по-прежнему высится большой Чирстейновский дом, стоявший там и пять лет назад. Я хорошо его помню, потому что герцог Эстеръётландский, брат Карла XV, приезжал туда как раз в это время дня и все мы непременно сидели в дядином кабинете и смотрели на красивый королевский экипаж.

По другой длинной стороне, прямо напротив Чирстейновского дома, расположен недавно отстроенный Центральный вокзал — «превосходное изобретение», как сказала бы Элин Лаурелль, ведь раньше-то приходилось ехать к поезду аж в Сёдермальм. Но дело не только в том, что жить так близко от вокзала удобно, тут есть еще и другой плюс. К примеру, случись некоему студенту отлучиться воскресным днем в Стокгольм, есть реальная возможность мельком увидеть его, когда он выйдет из здания Центрального вокзала и зашагает по Сентральплан.

Я не то чтобы влюблена в этого студента, вовсе нет, но он был такой милый, и красивый, и учтивый, что я бы весьма утешилась, увидев его еще разок.

— Сельма! — позвала из гостиной тетя. — Почему ты стоишь там одна? Иди сюда, к нам!

Дело в том, что две тетины лучшие подруги, юстиции советница Мария Б. и мадемуазель Адель С., не так давно пришли с визитом и тетя пригласила их остаться на кофе. Я хорошо помню обеих с прошлого моего приезда, и г-жа Б., очень красивая и очень ко всем благожелательная, сказала, что тоже меня помнит. Мадемуазель С. — некрасивая и неблагожелательная, зато очень стильная, она даже не дала себе труда сказать, что помнит меня. Но мне все равно больше нравится мадемуазель С., ведь она всегда может сказать что-нибудь, над чем очень даже стоит поразмыслить. Слушать ее почти так же занятно, как Элин Лаурелль.

Пока пили кофе, я тоже сидела в гостиной и с большим удовольствием слушала, как дядя ведет шутливую перепалку с мадемуазель С. А потом вдруг вспомнила о том, что говорила нянька Майя, и тогда ушла от них и стала у среднего окна столовой.

Теперь, когда тетя позвала меня, я с радостью сразу же вернулась к ним.

— Ну, деточка, — сказала г-жа Б., — расскажи-ка, на кого же ты целый час смотрела там в окно!

Она рассмеялась и погрозила мне пальцем. Но я совершенно не привыкла к подобным расспросам, а потому ужасно смутилась и покраснела до корней волос.