Светлые парусиновые слаксы и шелковая блуза в крови, и весь он красен от крови, которая течет из шести резаных ран. А в груди торчит нож, и Джонатан смотрит на него снизу вверх. В глазах ужас и боль.

Позже он скажет Мэтью:

— Я сразу подумал: скорее вытащить нож — ему станет легче!

Он вытащил нож. И кровь хлынула ему на лицо и на руки.

— Так много кровищи было, — так он скажет потом Мэтью.

Слова, слова… Памятные слова под этим упорным дождем. И кровавые образы.

Ральф твердил, что мужчина в черном либо сам убил его брата, либо видел, как это произошло. Если он убийца, то почти наверняка вернется в дом. Так случается, и нередко. Полицейские Калузы уже закончили свою работу и ушли. А Мэтью и Уоррен так и лежат под дождем, ожидая, не появится ли тот, в черном.

— Ты так ничего и не слышишь? — прошептал Уоррен.

— Нет, — отозвался Мэтью. — А что?

— В доме кто-то есть, это точно.

Уоррен поднялся на ноги. Ему тридцать четыре, высокий, стройный, в прошлом полицейский в Сент-Луисе, а теперь частный детектив здесь, в Калузе. Из кобуры на поясе он достал «смит-и-вессон» 38-го калибра. Уоррен обошел вокруг дерева, за которым они прятались, а Мэтью не к месту представилась вдруг теплая, сухая постель у него дома. Но он двинулся вслед за Уорреном вверх по тропинке, к ступенькам крыльца, скользким от дождя, а мрачные тучи неслись и неслись по темному небу. На стеклянных створчатых дверях черного хода все еще белеет табличка шерифа — «Место преступления. Не открывать».

Уоррен прислушался и утвердительно кивнул, да, кто-то был там, внутри. Теперь и Мэтью слышал эти звуки, довольно громкие и вовсе не осторожные.

Двери были заперты, но Уоррен справился с замком в несколько секунд. В гостиной ни души. В темноте понемногу проступали очертания мебели: несколько легких пальмовых кресел, книжный шкаф, диван, у стены письменный стол, черный дверной проем. И снова шорох, сопенье, какая-то возня, там, за дверью, где была кухня.

Они сделали несколько тихих бесшумных шагов и остановились на пороге. Открыто окно. И занавеска колышется на мокром морском ветру. Глаза уже привыкли к темноте. Холодильник. Раковина. Столик. А на одном из стульев… что-то плотное, притаилось и — дышит, и глаза, блеснувшие точно в прорези маски.

— Стоять! — Уоррен сделал резкий выпад вперед, крепко сжимая пистолет обеими руками.

Мэтью схватил его за плечи, но было уже поздно: хлопок выстрела, и мертвый енот мешком плюхнулся со стула.

Во Флориде еноты совсем не так прелестны и милы, как на севере. Их не хочется приласкать и погладить. Они вовсе не похожи на добродушных и кротких увальней: косматый мех, тощие тела, резкие движения, повадки скорее гиен, чем енотов. Они проникают в мусорные ящики так же легко и проворно, как грабители или полицейские в запертые дома.

— Одним меньше, — сказал довольный Уоррен, — они еще и бешенство переносят, и вообще, нам повезло…

Но Фрэнк Саммервилл не обрадовался, что Мэтью с Уорреном вломились в дом Пэрриша и пристрелили там енота.

— У вас не было никакого права соваться в этот дом, — сказал он.

Они сидели в конторе Фрэнка «Саммервилл и Хоуп» на улице Херон. Название улицы было как-то связано с большой флоридской цаплей: снова картинка, вызванная словом, ослепительное солнце Флориды, и она — эта цапля, чистит перья своим длинным проворным клювом. А дождь продолжал идти. Если бы у Фрэнка спросили, каким ему видится ад, он ответил бы: «Как ливень во Флориде». Он переехал из Нью-Йорка и часто с тоской говорил о Большом Яблоке, так американцы называют Нью-Йорк. А Калузу он звал Маленьким Апельсином. Майами — Большим Тамэле, — это блюдо такое, мясо по-мексикански: старался поддеть этим испаноязычное население. Он вообще ненавидел Флориду. «Ну и ехал бы обратно в свой Нью-Йорк, — думал Мэтью, — раз такое дело». Но все же он надеялся, что Фрэнк привыкнет, останется. Он был хорошим другом, с ним было интересно работать. И смотреть на него было приятно: темные волосы, круглое лицо, карие глаза, сорок лет, сто семьдесят три сантиметра ростом.

Мэтью по глазам видел: Фрэнк не в своей тарелке, и причина — не затяжной дождь и не дохлый енот.

— Что случилось?

— Что случилось! Вы вламываетесь в дом после того, как полиция провела там…

— Пэрриш убежден, что убийца вернется.

— А что бы он мог еще, по-твоему, говорить?

— Фрэнк… он невиновен.

— Ну да, он так и говорит.

— Иначе я никогда бы не взялся вести это дело.

— Твои правила мне известны.

Они помолчали. Мэтью посмотрел ему в глаза.

— Ты хочешь поговорить со мной, а, Фрэнк?

— О твоих правилах? Разумеется.

— Нет, не о моих правилах.

— Ты считаешь, что мир состоит из хороших ребят и из плохих. И что хорошие не убивают.

— Такие, по-твоему, у меня правила, да?

— Получается, что так, — сказал Фрэнк и кивнул.

Они еще помолчали.

— Ну, рассказывай, — сказал Мэтью.

— Тебе и слушать о таком дерьме не захочется.

— Захочется.

Фрэнк посмотрел на него и тяжело вздохнул. Потом отвернулся к окну. По стеклам барабанил дождь.

— Леона, — сказал Фрэнк.

Леона Саммервилл была его женой. На три года моложе, на три сантиметра ниже Фрэнка. Узкое очаровательное лицо, высокие скулы, черные волосы коротко подстрижены на голландский манер. Чуть вздернутый нос, большой рот и ослепительная улыбка. Да еще осиная талия, крутые бедра, длинные ноги и пышная грудь. Каждую неделю ходит на встречи Лиги защиты дикой природы. Может, поэтому Фрэнка так и расстроил этот дохлый енот.