Шрифт:
Юровский собирает группу из двенадцати человек — расстрельный взвод. Каждый будет стрелять в определенного человека. Тех, кто заявляет, что не будет стрелять в девушек, заменяют членами расквартированной под Екатеринбургом интернациональной бригады из австро-венгерских военнопленных, оставшихся в Сибири. Их, как выяснится из протоколов допросов позднее, ложно принимали за латышей из-за нерусских имен и того, что они не говорили по-русски; однако были обнаружены надписи на венгерском и немецком языках и предметы экипировки. Сначала Юровский сам выстрелит в царя, а после него в Алексея. Это будет сигналом, после которого другие должны будут убить заранее выбранные жертвы — царицу, затем доктора Боткина, все еще остававшегося с семьей, за ними четырех дочерей, горничную Демидову, лакея Труппа и повара Харитонова.
После убийства с мертвых должны были снять ценные вещи и часы, а трупы свалить на грузовик и отвезти для захоронения на лесную поляну за деревней Коптяки. Там их лица должны были выжечь до неузнаваемости соляной кислотой, тела сжечь, а пепел закопать; если же процесс слишком затянется [101] , трупы следовало сбросить в заброшенную шахту неподалеку и засыпать землей…
101
Так оно, как покажут раскопки, и оказалось. Только два тела, Алексея и одной из его сестер, были сожжены и зарыты на месте; все другие трупы погребены в другом месте; лишь совсем недавно они были обнаружены и идентифицированы.
Хотя никто из царской семьи не замечает каких-либо конкретных признаков приближающегося конца, грубое обращение нового караула вызывает подавленное состояние, к которому подмешивается смутное предчувствие. Позднее найдут стихотворение Ольги, самой старшей и поэтически одаренной дочери: это молитва «о мужестве все вынести и о нечеловеческой силе молиться за наших палачей…» В одном из последних писем царь передает другу просьбу «не мстить за нас…» Алексей однажды неожиданно высказывается: «…лишь бы они нас не долго мучили…», а его рисунки становятся мрачнее.
Александра не выказывает волнения. В своих записях она лаконично фиксирует события, к которым уже привыкла относиться спокойно, и отмечает, что читает Библию, в которой черпает силы.
Ей не дано понять, что и ее собственные ошибки немало способствовали общему бедственному положению, и ее совесть не терзает раскаяние или чувство вины.
По-прежнему все заботы бывшей царицы об Алексее. Не проходит буквально ни дня, чтобы она не записала о его состоянии в дневник — неважно, здоров он или нет — или не сообщила о том, чем он в этот день занимался. После отречения царя жизнь Александры посвящена исключительно исполнению роли жены и матери, в чем она вновь обретает гармонию и внутреннее спокойствие.
6 мая Александра сокрушается в своем дневнике: «Не разрешены никакие богослужения!» Это день рождения Николая, ему пятьдесят лет. Через месяц Александре исполнится сорок шесть.
Только 1/14 июля 1918 г. снова допускают в дом священника, чтобы он отслужил обедню. Позднее о. Иоанн Сторошев вспоминает об этом дне:
«Когда я пришел, впереди за аркой уже находилась Александра Федоровна с двумя дочерьми и Алексеем Николаевичем, который сидел в кресле-каталке, одетый в куртку, как мне показалось, с матросским воротником. Он был очень бледен (…); также и Александра Федоровна, одетая в то же платье, что и месяц назад, выглядела уставшей, почти больной; у Николая Александровича я увидел гораздо больше седых волос, чем прежде; на нем была та же серая форма, что и в первый раз.
Мне показалось, что как Николай Александрович, так и все его дочери на этот раз были, — я не скажу в угнетении духа, но все же производили впечатление как бы утомленных. Там были все: кроме Романовых, еще преданный доктор Боткин и прислуга. Все время в комнате находился также Юровский…
По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитву «Со святыми упокой». Почему-то на этот раз диакон, вместо прочтения, запел эту молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие сзади меня члены семьи Романовых опустились на колени. После богослужения все приложились к Св. Кресту. Когда я выходил и шел очень близко от бывших Великих Княжон, мне послышалось едва уловимое слово: «Благодарю», не думаю, чтобы мне это только показалось.
Последняя запись Александры в дневнике, примерно за два часа до убийства: «3/16 июля… серое утро…увели Седнева — увидим ли его когда нибудь?.. Играли в безик… 10 1/2 в кровать… 4/ 17 июля, среда»
Молча мы шли с о. дьяконом в церковь, и вдруг он сказал мне: «Знаете, о. протоирей, у них там что-то случилось». Я даже остановился и спросил, почему он так думает. — «Они все какие-то другие точно, даже и не поет никто». А надо сказать, что действительно за богослужением в этот день впервые никто из семьи Романовых не пел вместе с нами…»