Захлюпав горлом, сел Траубенберг на ступеньку, а Василий, стуча зубами, по лестнице — и бегом домой.

Раздеваясь, увидал, что кровью густо залипла ладонь.

Аннушка испугалась, затряслась, и ей рассказал Василий дрожа, как убил лейтенанта.

Аннушка плакала.

— Жалко, Васенька. Все ж человек!

Сам чуял Василий, что неладно вышло, но махнул рукой и сказал гневно:

— Нечего жалеть!.. Тараканье проклятое!.. От них вся пакость на свете. К тому же с корабля бежал, и все одно, как изменник народу.

Повернулся к стене, долго не мог заснуть, выпил воды, наконец, захрапел, и во сне уже не приходил Траубенберг мучить тараканьим кошмаром.

В июне знал уже Василий много слов политических и объяснить мог досконально, почему Керенский и прочие — сволочи, и зачем трудящемуся человеку не нужно мира с Дарданеллами и контрибуциями.

Внимательно учился революции, и открывалась она перед ним во всю свою необъятную ширь, как дикая степь, пылающая в пожарах майских зорь.

Один только раз стал в тупик, читая словарь политических слов.

Издан словарик Московским советом солдатских депутатов, и все в нем понятно, а вот одно слово странное оказывается.

Написано:

«Эксперимент, в единственном числе — опыт».

«Эксперименты, во множественном — извержения животных».

Непонятно. От числа и вдруг такая перемена смысла.

Сказать, например, «стол». В единственном — стол и во множественном тоже стол — не один, а много, а тут на тебе, совсем обратное получается.

Спросил Гулявин одного доктора знакомого, тот смеялся крепко и сказал, что опечатка глупая. Тем и кончилось.

А в совете записался Василий во фракцию большевиков.

Самые правильные люди. Просто все, без путаницы.

Земля крестьянам, фабрики рабочим, буржуев в ящик, народы — братья, немедленный мир и никакой Софьи с крестом.

А что потом будет — заглядывать нечего. Когда будет, тогда и удумают, что дальше делать.

Самое главное, что люди не с кондачка работают, а на твердой ноге, путем эксперимента.

Только вот говорить с народом никак не мог научиться Гулявин так, чтоб до костей прошибало. Кричать «долой» мог здорово, а чтоб слова низать такой вот горящей цепочкой, связывающей толпы, — это не давалось. И очень завидовал товарищу Ленину. В белозальном дворце балерины Кшесинской не раз слыхал, как говорил лысоватый, в коротком пиджачке, простецкий, — как будто отец родной с шальными детишками, — человек с буравящими душу глазами, поблескивавшими поволжскою хитрецой.

Кряжистый, крепкий бросал не слова, не слова — куски чугуна, в людское море, мерно выбрасывая вперед короткую мощную руку.

И всегда, слушая, чуял Гулявин, как по самому черепу лупят комья чугунных слов, и зажигался от них темною яростью, жаждой боя и отдавался дыханию пламенеющего вихря.

Уходя же, думал:

«Вот бы так говорить! За такими словами весь мир на стенку полезет».

Дома разладилось у Гулявина.

Инженер Плахотин, Аннушкин барин, узнал, что Василий в большевики записался, и озлился. Зашел в кухню, но уже руки не подал, под визитку спрятал и, качаясь на пухленьких ножках, сказал:

— Попрошу вас, товарищ, мою квартиру покинуть, потому что я в вас обманулся. Думал, вы народный герой, а вы просто несознательный элемент и к тому же немецкий шпион. А у меня в квартире жена министра бывает, и сам я кадетской партии, — так как бы не вышло коллизии принципов.

Удивить думал принципами. А Василий в ответ:

— Насчет принципов — мы это дело оставим, а вот ты мне скажи… почему я немецкий шпион? Чей я шпион? Ты мне платил, сукин сын?

Инженер отскочил на пол кухни и в Василия пальцем:

— Вон отсюда, хам неумытый!

Затрясся Гулявин, от злобы почернел, шагнул и кулаком смоленым по румяной инженерской щеке.

— Растудыт твою! Ты мне платил? Получай задаток обратно!

Плахотин платочком скулу прижал и в комнаты бегом, а Василий напялил бескозырку на лоб, взял сундучок под мышку и в совет к коменданту.

— Приюти, товарищ, где можно, потому столкновение вышло между народом и интеллигенцией, и теперь я без каюты.

Отвел комендант маленькую комнату над лестницей, с красным атласным диваном, и зажил Василий самостоятельно.