Уткнувшись головой в плечо дочери, Хоакин зарыдал.

– Что с тобой, папа, ты болен?

– Да, я болен. Но лучше оставь меня в покое и не спрашивай.

И Хоакин снова вернулся в казино. Упорствовать было бесполезно. Каждый раз он измысливал всевозможные предлоги, чтобы пойти туда. И мельница этой компании продолжала перемалывать его.

Наведывался туда и язвительный Федерико Куадрадо, который, слыша, например, что кто-то кого-то хвалит, неизменно спрашивал:

– А интересно, против кого направлена эта хвала? Я, например; твердо знаю, – говорил он своим бесстрастным, режущим голосом, – ведь стреляного воробья на мякине не проведешь, что, если хвалят одного, значит, непременно имеют в виду другого, кого хотят этой хвалой унизить. Это еще в том случае, когда восхваляют без недобрых намерений… С чистыми помыслами никто не хвалит.

– Ну, как сказать! – подхватил Леон Гомес, которому нравилось подыгрывать цинику Куадрадо. – Вот здесь, среди нас, находится дон Леовихильдо, из уст которого еще никто не слышал хулы по адресу ближнего…

– Эка невидаль! – вмешался депутат местной провинции. – Все дело в том, что дон Леовихильдо – политик, а политики вынуждены со всеми поддерживать добрые отношения. А ты что скажешь, Федерико?

– Скажу, что дон Леовихильдо хотя ни о ком и не говорит плохо, зато обо всех плохо думает… Разумеется он никогда не столкнет ближнего своего в яму, более того – не подтолкнет его к ней даже в том случае, если этого никто не увидит, ибо дон Леовихильдо не только боится уголовного кодекса, но и сильно побаивается ада. Но если кто-нибудь упадет в эту яму сам и проломит себе череп, дон Леовихильдо будет визжать от восторга. А чтобы в полной мере насладиться зрелищем проломанного черепа, он первым явится выразить свое соболезнование и «искреннее» сочувствие.

– Не понимаю, как можно жить с такими воззрениями, – сказал Хоакин.

– С какими воззрениями? – немедленно отпарировал Федерико. – Какие есть у Леовихильдо, у меня и у тебя?

– Обо мне никто не говорил! И мне не хотелось бы подливать масла в огонь.

– Но зато наговорю, сын мой, ведь здесь мы все знаем друг друга отлично…

Хоакин почувствовал, что бледнеет. Это «сын мой», которое употребил Федерико, его черный ангел, и которое он всегда употреблял, когда собирался наложить на кого-нибудь лапу, пронзило Хоакина, словно ледяной кинжал.

– Не пойму, откуда у тебя такая ненависть к дону Леовихильдо, – прибавил Хоакин, впрочем, тут же раскаявшись, едва он это произнес, ибо почувствовал, что сам способствует обострению спора.

– Ненависть? У меня к нему ненависть? Ненависть к этому ничтожеству?

– Да, да, не понимаю, чего он тебе дался…

– Во-первых, сын мой, возненавидеть человека можно и без того, чтобы он причинил тебе зло. В сущности, стоит человека возненавидеть, как ты уже без всякого труда можешь вообразить все то зло, которое он мог бы тебе причинить… Я вовсе не питаю к дону Леовихильдо ненависти больше, чем к кому-либо другому. Он человек, и этого довольно. К тому же еще порядочный человек!

– Ну, знаешь, для тебя, профессионального человеконенавистника… – начал было депутат местной провинции.

– Я уже сотню раз имел случай заметить вам, что человек – это самое непристойное и испорченное животное на свете. А порядочный человек – это худший из людей.

– Ну, сел на своего конька! А ты что скажешь, ты, который прошлый раз разглагольствовал тут о честном политике и приводил в пример дона Леовихильдо – обратился Леон Гомес к депутату.

– О честном политике! – взорвался Федерико. – Вот уж чего не бывает!

– Почему это? – разом спросили три голоса.

– Как почему? Да он же сам ответил на этот вопрос. Ведь он сам в своей речи имел нахальство назвать себя честным. Разве это честно давать такие эпитеты самому себе? Ибо сказано в Евангелии, что Христос, господь наш…

– Прошу, хоть Христа-то не приплетай сюда! – оборвал его Хоакин.

– Как? Тебе и имя Христа тоже неприятно, сын мой?

На миг установилась тишина, мрачная и холодная.

– Иисус Христос, – отчеканил Федерико, – наказал, чтобы его не называли милосердным, ибо милосерден один только предвечный. А вот среди христиан встречаются свиньи, которые имеют нахальство сами себя величать порядочными и благородными.

– Но ведь порядочность и благородство – это не то же, что милосердие, – вставил словечко дон Висенте, чиновник местного самоуправления.

– Браво, дон Висенте. Счастлив слышать от должностного лица хоть одно справедливое и разумное суждение.

– Следовательно, – заметил Хоакин, – никто не должен признаваться в своей порядочности и благородстве. А в бесчестности?

– Нет нужды, это и так очевидно.

– А нашему Куадрадо хотелось бы, – сказал дон Висенте, – чтобы люди признавали свою подлость, но не думали меняться в лучшую сторону, не правда ли?