Две вошедшие в комнату дворянки, решившие взглянуть на незнакомую графиню, а посему оказавшиеся свидетельницами их разговора, тоже удивленно уставились на гостью: это еще что за самозванка, которая замахнулась на то, чтобы стать владелицей замка? Приблизительно такое же чувство поначалу зародилось и у Ярлгсона. Ему показалось, что Власта специально произнесла это признание при свидетелях. Много ли найдется женщин, тем более аристократок, которые решатся вот так, с ходу, признаться незнакомому мужчине, к тому же в присутствии двух сплетниц, что у нее незаконнорожденная дочь?

— Еще раз простите, графиня… То, что вы только что сказали… — неуверенно произнес норманн. — В этом есть хоть какая-то доля суровой правды?

— Почему только доля? И почему «суровой правды»? В моих словах — вся та светлая, поднебесная правда бытия, в ауре которой зарождалась моя дочь Ольгица.

— Может, мне все еще позволено будет истолковать ваши слова как некую шутку?

— Я бы выразилась яснее, господин хранитель, — смело заверила его Ольбрыхская: — В этом вся возможная в данной ситуации правда, какая способна удивить наш мир.

— Значит, я должен понимать это так, что ваша дочь в то же время является и дочерью князя Гяура?

— Это известие кажется настолько неправдоподобным, что способно ввергнуть вас в сомнения?

— Настолько неожиданным, если уж быть точным, — по-джентльменски уточнил хранитель замка.

— В свидетели я могу призвать только самого князя Гяура да Господа Бога. Но боюсь, что ни тот ни другой не станут клясться перед вами на Библии. В силу всяких известных и не известных вам причин.

Мещанки подошли к ребенку, вместе заглянули Ольгице в личико и, почему-то набожно перекрестившись, словно увидели в пеленках совершенно не то, что надеялись увидеть, поспешно оставили комнату, так ни слова и не произнеся. Однако Власта четко уловила, что обе они в эти минуты думали о своих собственных прегрешениях и отмаливали свои собственные грехи.

— Господин Ярлгсон, господин хорунжий! — появился в двери один из сержантов. — Я только что из Грабова. Повстанцы уже там. Многие из них уже восседают за столами. Пир посреди чумы начат.

— Пир, которому суждено стать кровавым, — уточнил Ярлгсон, даже не взглянув на гонца. Он уже направился было к двери, но, словно бы на что-то наткнувшись у порога, остановился. Вернувшись к Власте, он взял малышку на руки, поднял ее и, обратив к себе лицом, вежливо поклонился.

— С прибытием вас во владения, великая княгиня Ольгица. Теперь вы уже в родных стенах.

Дело шло к вечеру. Большой разъезд поляков — до полуэскадрона — торопился. Заметив сразу три дымка, шляхтичи решили, что повстанцы беспечно отдыхают, готовя свою традиционную кулешу. Взбодрившись от такого открытия, они двинулись напролом, через овраги, не позаботившись о разведке или хотя бы об авангардном разъезде, и, конечно же, не замечая затаившейся засады.

Они были убеждены, что в этом закутке степи их никто не ждал, а потому беглецы станут легкой добычей.

— Полковник, там поляки! — появился из-за кургана Тимош Хмельницкий. Он по-прежнему обращался к атаману только так, «полковник», чтобы избегать слова «отец», которое хоть как-то могло выделять его из круга остальных казаков.

— Много их?

— Около полусотни! В версте отсюда.

Когда Тимош и двое казаков, которые его сопровождали, въехали в форт, будущий гетман обратил внимание, что кони их взмылены, а бока ободраны — верный признак того, что большую часть пути повстанцы проделали по поросшим кустарником степным балкам.

— Они вас заметили? — спросил у сына.

— Думаю, что нет. Это мы их заметили, когда они еще только из приднепровской низины выезжали. — Верное дело, на дым идут, явно крестьян-беглецов, на Сечь идущих, вылавливают.

— Ну, так мы им сейчас поможем.

Приказав всем вооружиться трофейными татарскими луками, которые хранились в скитском арсенале, полковник расставил людей так, чтобы при приближении к воротам поляки их не заметили. А в виде «приманки» усадил Клинчака и трех его крестьян у костра, разведенного у входа в подземелье, в котором они легко могли укрыться, чтобы вести оттуда обстрел поляков.

Хмельницкий знал, что луков у польских кавалеристов нет, а перезаряжать пистолеты, тем более ружья, находясь в седле, под обстрелом противника, занятие почти бессмысленное. Из-за этого, собственно, поляки, да и казаки тоже, во многих случаях проигрывали в схватках с татарами, когда те не желали сходиться в сабельной схватке, а устраивали «конные водовороты», расстреливая при этом славян из луков. Значит, сейчас главное заключалось в том, чтобы не подставляться под первый залп поляков и под их сабли.