К тому ж последний труп не помещался, ноги выпирали, хотя пробовали и так, и эдак.

— Ты уж как-нибудь сам, — пробормотал Ловчан, заметив в руках волхва топор.

— Брезгуешь? — ухмыльнулся тот. — А ну, поберегись!

В четыре умелых удара старик перерубил мертвецу колени.

Теперь жертвенный колодец напоминал кадушку с грибами — лежат плотно, битком забит — под самую крышечку.

Волхв окинул обрядовое место придирчивым взглядом и заключил:

— Ну, теперь и позавтракать можно.

От еды дружинники отказались. Да и в землянку спускаться не стали.

Старик понимающе хмыкнул и предложил расположиться на самой поляне. С резвостью мальчишки домчался до своего жилища, вернулся ещё быстрей — словно глиняная бутыль жгла руки.

Ловчан опознал вчерашний подарок, глянул на волхва с благодарностью. Розмич тоже узнал и усмехнулся — лучшего случая употребить это вино вообразить невозможно.

Питьё оказалось багряно-красным и терпким. Не будь рядом волхва, Ловчан сказал бы, что это шутка богов. А так — пришлось прикусить язык и наслаждаться молча.

Тишину нарушил волхв. Он довольно отёр губы рукавом, глянул на выкатившийся блин солнца и сказал со вздохом:

— Со временем всё забывается. И боль, и радость… и обряды. Вот вы жертвенный колодец не сразу опознали, хотя не так давно, в пору моей юности, каждый словен знал и умел требу эту навьим богам подносить. Что же теперь?

Старец замолчал, а Ловчан подтолкнул. Не столько из любопытства, сколько из уважения к старости. Ей ведь зачастую ничего не нужно, лишь выговориться.

— Что «теперь»?

— Измельчали словены. Растеряли злость, позабыли отвагу… И требы всё чаще петухами да козлятами кладут, не врагами — нет! Скоро совсем обмягчают, будут бескровно — хлебами да медами.

— И чего в этом дурного?

— Чего-чего… — волхв даже нахохлился. — Думаешь, бог войны тоже одним только хлебом наестся? Впрочем, не об этом… Ведь что, если поразмыслить, происходит?

— Мельчаем и мягчаем, — повторил Ловчан не без хитринки.

Зато старик был серьёзен, как секач, ведущий подсвинков на водопой.

— Не о том смеёшься, воин. В прежние времена при каждом капище жертвенный колодец строили. И врагов пойманных в ту яму бросали. Почему, думаешь, колодец этот с водой подземной соприкасаться не должен?

— Чтоб остальную воду не потравить, — отозвался Ловчан.

— И это тоже, — кивнул волхв. — Но главное в другом. По этой воде душа врага в Иной мир уйти может. А ежели нет воды, то душа тут, в колодце, останется. А что это означает? — ответа дружинника старик не ждал, сказал сам: — Значит, враг заново на свет Этот не народится. И коли не станут враги рождаться, некому будет земли наши разорять. Ну а ныне что словенский люд творит?

— Что? — подал голос Розмич.

— Просто так сечёт. А тела либо в землю закапывает, либо сжигает, либо вон… воронам на пир оставляет. И мало кто задумывается, что тем самым помогаем чужому племени! Пройдёт пара годков, и этот супостат как ни в чём не бывало обратно на Этот свет вернётся. А через десятка два с мечом к нам придёт.

— Ну… — протянул Ловчан, глаза блеснули озорством. — Тебе, дед, с кульдеем нашим поговорить надобно. Вы быстро общий язык найдёте.

— Кто таков? — оживился волхв.

Ловчан прыснул в кулак, а Розмич осуждающе покачал головой:

— Не слушай его, волхв. Глупости говорит.

— И всё-таки кто таков этот кульдей? — настаивал старик.

Розмич ответил нехотя. После случая на Онеге, когда ромейку пришлось за борт кинуть, рыжебородый Ултен весь мозг съел. Лучше бы песни свои кульдейские, про котов с монахами, пел… или молился. А по-волховски выходит, что, пролив кровь гречанки в воду, ей как бы новую жизнь пообещали, вдруг — свободную и счастливую?

— Скотт из свиты Рионы, жены князя Олега. Он священник. Только не нашим богам поклоняется и не скоттским. У него тот же бог, что у ромеев.

— Распятый? Слышал, слышал… — старик усмехнулся, глянул на Ловчана с укоризной. «Вот ведь человек! С виду вовсе не тупой дружинник, — прикинул волхв, — а такую пакость затевал! С жрецом христьянским свести!»

— Христьяне вообще ничего в жизни не смыслят, — молвил он затем. — Говорят, всех врагов прощать нужно. От того и погибнут, помяните моё слово!