Больше никогда не носил я на фронте свитеров.

Время от времени, когда позволяла обстановка, организовывалась баня с вошебойкой. Поочередно пристраиваемся на пенек, и старшина стрижет всех «под ноль». Головы делаются круглыми и полосатыми. (Это начисто забыто всеми сценаристами и кинорежиссерами. Ношение прически разрешалось только офицерам и сверхсрочникам.) Вошебойка это железная бочка, под которой разводился костер. А баня нередко Г-образный окоп, чуть побольше обычного. В «голове» буквы несколько ступенек, по которым, вспоминая бога, черта и старшину, соскальзывали в «основной зал», где могли мыться сразу трое. На каждого старшина выдавал по два котелка горячей воды: один для головы, другой на все остальное. А вместо мочалки щетку для мытья лошадей. Очень удобно: просунешь ладонь под ремешок и трешь спину товарища до цвета и звука покраснеет и заскрипит значит, чистая. В окопе дымила буржуйка, которая не столько грела, сколько обозначала тепло. Дым ел глаза, долго этого выдержать было невозможно, выскакивали на свет белый раньше, чем обмундирование успевало пройти положенную обработку, и некоторое время бегали, чтобы не замерзнуть, вокруг бочки, исполняя какой-то немыслимый танец дикарей нагишом, но в сапогах. И не болели.

Пришел в отдел кадров за назначением. Получил предписание: старший лейтенант такой-то, назначается заместителем командира роты в стрелковый полк. Я младший лейтенант! сказал я и возвратил бумагу. Бери, раз дают. И уходи. Явно не хотелось кадровику выписывать новый документ. И какая разница, в каком чине меня убьют. Но я настоял. Кадровик нехотя переписал. А может, он хотел сделать доброе дело. Знал, что многие начальники неохотно «производили» евреев. Впрочем, бывали случаи, когда некоторые сами повышали себе звание…

И я отправился разыскивать свою часть. Старые солдаты, возвращавшиеся в свою часть после госпиталя — явление довольно редкое. Обычно направляют в другие части. Отставшие по каким-либо причинам и догоняющие свои подразделения хорошо знают: голосовать на дороге бессмысленно ни одна машина не остановится. Услышав шум приближающегося автомобиля, бывалые солдаты даже не оборачиваются бесполезно, никто не подберет.

Вначале это возмущало: ведь свой же брат, солдат! Потом привык и безропотно тащился к очередному контрольно-пропускному пункту, где проверяли документы водителей и пассажиров и пристраивали солдат и офицеров на попутные бортовые автомашины.

Возможно, приказ был такой: не сажать. По виду же не узнаешь, кто есть кто, может, переодетый в нашу форму власовец или вовсе немецкий разведчик. Исключение делалось только для лиц женского пола. Стоило девушке в военной форме поднять руку и любая даже легковая машина останавливалась и подбирала. Была-небыла, а побалагурить приятно. В отношении же солдата, офицера идет он, ползет ли — никому нет дела.

Юг. Леса нет. Вырыли землянку в тощей посадке, перекрыли честным словом, поставили железную печурку, натаскали бурьяну, сидим, топим. А я письмо в тыл пишу: «На земляных постелях бурьян, по нему скачут лягушки, под кровлей, по «балкам» мечутся мыши. Иногда мы стреляем в них из пистолетов, они на некоторое время успокаиваются, но помогает мало, только пыли много. Ночью в уши и за воротник с потолка сыплется земля, в носу черно от копоти. И все-таки не хочется уходить отсюда в неизвестность…»

В безлесье землянка как роется? Посередине углубляется проход, а по бокам, как в купе железнодорожного вагона, остаются два лежака: хочешь спи, хочешь гостей принимай. Тепло, громыхает вдали, наша очередь еще не пришла, сидим в землянке и поем «Землянку». Тихо так поем, задумчиво, для души.

Вот вырыть бы такую землянку, оклеить газетами, запасти бурьяну на зиму и жить. И жить! И ничего больше не надо!

Только бы не было войны.

Но война идет. И никто за тебя воевать не будет.

По дорогам войны нас постоянно сопровождали указатели со стрелками «ПАХ Полищука». Долгое время мы не знали, что это такое, но звучало как-то сомнительно… Название оказалось совсем не анатомического происхождения: Полевой Армейский Хлебозавод, что так щедро кормил нес свежим теплым хлебом. Где ты теперь, дорогой товарищ Полищук.

Теперь все больше слушают песни, а раньше пели. Немногочисленные кинофильмы выходили с обязательной песней, с хорошо запоминающейся мелодией, и ее начинали петь прямо по выходе из кинотеатра. Теперь музыка тоже сопровождает фильм, но, за редким исключением, запомнить, а тем более воспроизвести невозможно.

В довоенные годы песня сопровождала нас везде. Ни один пионерский сбор, комсомольское собрание или воскресник не обходились без песни. Пели «Каховку», «Орленка», «Там, вдали за рекой», «Песню о юном барабанщике», «Варшавянку», «Вихри враждебные», позже «Катюшу». Уроки пения в школе были самыми любимыми и интересными. Под песню собирались, с песней расходились. Она была частью нашей жизни. Частью нашей жизни она оставалась и на войне. Особенно помогала песня в походе. Уставшие донельзя солдаты, бредущие растянутым неровным строем, преображались, стоило запевалам затянуть песню. Приходилось и самому запевать, и не было случая, чтобы не подхватили.

Строй подтягивался, выравнивался, грудь распрямлялась, шаг становился тверже и взгляд бодрей. Как-то во втором эшелоне рота после кино прошла по ночному селу с песней «Священная война». Наутро я был вызван в штаб корпуса и получил благодарность от самого генерала.

За песню.

А еще был случай, когда посланный за боеприпасами, я почти всю ночь пел в кабине машины, чтобы водитель не задремал и не залетел в кювет вместе с боеприпасами. Репертуар у меня тогда был обширный.