Повидав в Москве родственников и друзей, поехал к матери в недалекое русское село. С трудом влез в переполненный вагон, забрался на узкую боковую багажную полку под самым потолком, примостил в ногах вещи, чтобы не украли, и, пристегнувшись ремнем к трубе отопления не упасть бы спросонок, задремал под стук колес.

Поселок Орел образовался в 1921 году. Группа крестьян довольно большого, на триста пятьдесят дворов, села Стрелка, сравнительно молодых, но умудренных жизненным опытом, большинство из которых были участниками первой мировой и гражданской войн, а некоторые побывали в германском плену и кое-чему там научились, захотели перейти с трехполки к более прогрессивной многопольной системе обработки земли. В условиях большого села, разбросанности и отдаленности наделов, это не представлялось возможным, и сельский сход выделил им самые отдаленные и неудобные земли. Вода находилась здесь на большой глубине, и первому, кто подходил утром к колодцу, приходилась качать довольно долго, пока вода поднималась.

В коллективизацию на этих землях организовался колхоз, получивший довольно редкое название «Красный Орел». Во время войны колхоз имел двадцать лошадей, услугами МТС не пользовался, и поэтому не платил натуроплату. Даже в эти неимоверно трудные годы, когда основной рабочей силой были подростки, женщины и старики, в колхозе получали за трудодни зерно, картофель, мед была своя пасека и даже деньги от доходов собственной шерстобойки. По очереди каждый дом получал обрат. Был год, когда районные власти заставили «Красный орел» обработать тридцать гектаров земли соседнего колхоза. В «Орле» не голодали, хотя, разумеется, лишнего не было. Из райцентра в «Красный Орел» направляли подкормиться демобилизованных по ранению солдат, чьи родные места находились на оккупированной территории, освобожденных из лагерей польских граждан, истощенных людей из трудовых батальонов, как тогда говорили доходяг. В колхозе все работали азартно, лодырей не терпели, да их и не было. Жили зажиточно и чистоплотно, полы почти у всех были крашеные, у многих были велосипеды и патефоны.

Я приехал в Орел днем. Мать стирала кусочком туалетного мыла в самодельном фанерном корыте, которое ей сделали в колхозе. На ней была юбка, перешитая из мешка…

Поехал в Арзамас получать продукты на отпуск. Никогда до этого не пользовался продовольственным аттестатом, по неопытности никого из родных с собой не взял, захватил только вещмешок. А продуктов на месяц оказалось немало. Кладовщик насыпал в мешок сначала муку, переложил бумагой, насыпал крупу, снова перегородил, потом сахар, яичный порошок и так доверху. Консервы распихал по карманам. Родные за всю войну такого великолепия не видывали, не то что едали. «Квашеную капусту брать будешь?» Я испуганно замахал руками. Кладовщик не расстроился, помог закинуть увесистый вещмешок на плечи и прихлопнул: «Иди!»

На разъезде поезд стоял две минуты. Платформы не было. Я спрыгнул и остановился под высокой насыпью, пережидая, пока пройдет поезд.

Вдруг к медленно проплывающему мимо меня окну, расталкивая пассажиров, бросилась молодая женщина, слегка по-поездному растрепанная, с лицом, показавшимся до боли знакомым, и стала что-то кричать, стучать в окно и жестикулировать. Потом кинулась, видно, к проходу, но где там, поезд уже набирал ход… На разъезде сошел я один, с тяжелым мешком не только вспрыгнуть на ходу на высокую подножку, но и по насыпи не взобраться… Так я никогда и не узнал, кто она была.

Возвращаясь из отпуска, заехал на несколько дней в родной Витебск. Город медленно оживал, возникал из пепла, подобно сказочной птице Феникс. Долго расспрашивал по старым адресам о друзьях и товарищах. Многие искали близких, рассеянных, разбросанных войной. Видят, молодой офицер ходит, с орденами, старались помочь. Наконец кто-то сказал, что сестра моего близкого товарища. Григория Неворожкина, с которым много лет сидели за одной партой, служившего к началу войны в танковой части во Львове, живет на Марковщине. Добрался до места, стал искать. Возле одного из бараков сидела на лавочке маленькая, сухонькая старушка. Направился к ней, спрошу, может, знает.

Неожиданно старушка стала подниматься со скамейки и, протянув мне навстречу руки, горестным голосом закричала: «А Гришеньки-то нету!..»

Это была его мать.

После Победы началась такая миграция прямо Великое переселение народов! Никакими поездами такое огромное количество пассажиров по еще не полностью восстановленным железным дорогам перевезти не представлялось возможным. И по стране в разных направлениях покатили товарные составы — вагоны с двухъярусными нарами. Возвращались со своим немудреным скарбом, часто на пепелища, эвакуированные. Ехали в отдаленные гарнизоны к оставшимся служить мужьям жены с детьми. Воссоединялись разбросанные войной семьи.

Ехали, ехали, ехали. Казалось, вся страна кинулась к поездам. Переполненные вокзалы представляли собой пугающие многолюдьем и беспорядком биваки. Поезда брали с боем, закидывали вещи, подавали детей в окна и неловко карабкались в них сами. На теплушках красовались остающиеся от довоенного и военного времени надписи: годен под хлеб, сорок человек или восемь лошадей, тормоз Вестингауза или тормоз Казанцева. Перед въездом на многочисленные мосты озадачивала предупредительная надпись: «Закрой поддувало!»

Поезда эти имели номера от пятисот и выше. Вообще поезда нумеровались следующим образом: с 1 по 10 курьерские, с 11 по 30 скорые, с 31 по 100 почтовые, со 101 по 300 пригородные, с 301 по 500 сезонные, летние, а с 500… По чьему-то меткому, скорей всего солдатскому определению, эти поезда прочно, по всему Союзу, получили название «пятьсот веселых».

В них быстро знакомились, дружились, помогали друг другу, нянчили детей, пели, плакали и смеялись. Время было голодное, но радостное кончилась война и над всеми нами была Победа. В пути пассажиры менялись мало, как правило, ехали из конца в конец, привыкали друг к другу, и жаль было расставаться. Составы были длиннющие, подолгу стояли на станциях, потом мучительно долго шли без остановок, с лязгом и стуком проскакивая неизвестные станции и полустанки. Двигались они вне расписания, недели две-три, а то и больше.