Раздраженная ограничениями — теперь еще более жесткими — презираемой ею жизни, измученная желаниями, удовлетворять которые она больше не могла, Гонория становилась все более и более сердитой и безрассудной, пока, наконец, в голову ей не пришла одна безумная идея, которая должна была помочь принцессе вырваться из этого невыносимого заключения и отомстить тем, кто лишил ее свободы. Набравшись решимости и наплевав на здравый смысл, абсолютно не отдавая себе отчета в том, к чему может привести ее выходка, Гонория тут же взялась за перо и написала письмо, которое, вместе с собственным перстнем, вручила преданному евнуху. Приказ ее был прост: послание доставить во что бы то ни стало, передать указанному лицу лично и постараться, чтобы оно не попало на глаза тем, кому не предназначено.

Никогда еще Аттила не ощущал столь сильного беспокойства. Совет, который должен был решить, что делать в этот переломный момент, проходил в атмосфере нервного разажения и сомнений. Весть о том, что Восток отказывается платить дань, распространилась среди гуннов со скоростью выпущенного катапультой каменного ядра, и некоторые горячие головы тут же завопили о необходимости решительных ответных действий. Встретившись со столь непреклонным сопротивлением, гунны пришли в замешательство. С того самого момента, как, семьдесят лет назад, они впервые возникли на европейской арене, никому еще не удавалось эффективно им противостоять. Но потом было сражение на реке Ут. Времена, так или иначе, изменились, подумал Аттила, окинув взором забитую до отказа комнату. Когда еще был жив его отец, на Совет могли являться все взрослые мужчины племени, которые собирались где-нибудь в открытом поле и даже не слезали со своих лошадей. Теперь же он созывался тайно, и приглашение на него получало лишь ограниченное число глав выдающихся фамилий, — модель эту гунны переняли у римлян.

Шум на сегодняшнем Совете стоит не меньший, чем в растревоженном пчелином улее, отметил Аттила, усаживаясь на стоявшую посередине круглого покоя скамью. Уж не кажется ли некоторым из присутствующих, что авторитет его ослабевает? Не хотят ли они, словно собравшиеся в стаю волки, бросить вызов своему, немолодому уже, вожаку? Что ж, если так, то следует сразу же направить собрание в нужное ему русло. Аттила кивнул в сторону Онегесия, который всегда придерживался умеренных взглядов и, кроме того, приходился ему другом.

— Говори, Унгас, — призвал он, употребив гуннскую форму имени Онегесия, которую тот, любитель всего римского, латинизировал.

— Господин, если Маркиан отказывается платить нам дань, — начал Онегесий, — то, возможно, пришло время гуннам задуматься о том, чтобы изменить свой образ жизни. Мы не сможем вечно жить за счет одних лишь грабежей и набегов. Глупо было не сознавать того, что, рано или поздно, римляне обретут смелость и волю противостоять нам. После сражения на реке Ут и то и другое у них появилось.

Выступление Онегесия Совет встретил недовольным гвалтом: «Трус!», «Предатель!» неслось со всех сторон.

— Молчать, — рявкнул Аттила и обвел собравшихся столь суровым взглядом, что в комнате тут же воцарилась тишина. — На Совете каждый может говорить то, что думает, ничего не страшась, и не должен Аттила напоминать вам об этом. Евдоксий, твой голос звучал громче других. Чем ты недоволен?

Беглый предводитель багаудов, худой, энергичный мужчина с горящими глазами, прокашлялся.

— Раз уж это дозволено, ваше величество, скажу прямо. Совет Онегесия столь постыден, что даже в обсуждении не нуждается. У вас нет другого выбора, кроме как организовать поход на Восток, либо же — если подобное предложение королю гуннов не по душе — напасть на Запад, который сейчас как никогда уязвим. Половина франкского народа желает видеть на престоле брата Меровеха и с удовольствием присоединится к гуннам. Не успеете вы перейти Рейн, как Арморика возьмется за оружие. Едва вы протрубите в рог, как примкнет к вам и Гейзерих. Римская армия в Галлии с каждым днем становится все слабее и слабее; солдаты голодают и месяцами не получают жалованья. Но если Аттила предпочитает остаться дома и пасти свои стада… — Оставив мысль незаконченной, Евдоксий пожал плечами и оскалил зубы в вызывающей улыбке.

— Попридержи свой язык, римский пес, — прорычал Аттила. — Будь ты гостем вандалов, а не гуннов, уже давно бы его лишился, так что можешь считать себя счастливчиком. Советую тебе не злоупотреблять больше нашим гостеприимством. У того, что ты сказал, есть и другая сторона. Половина франков может поддерживать брата Меровеха, но другая-то хранит верность своему королю, который, по общим отзывам, правит своим народом справедливо и со знанием дела. Гейзерих хочет, чтобы мы напали на Запад, потому что боится, как бы визиготы не объединились с римлянами и не поперли его из Африки. Если же говорить о стоящей в Галлии римской армии, то соглашусь: она знавала времена и получше, но по-прежнему сильна и не разучилась выигрывать сражения. Или ты забыл битвы у Нарбо и Хелены?

— Простите меня, ваше величество, — Евдоксий изобразил на своем лице смирение. — Вы правы, что напоминаете мне о тех победах. Одна из них была добыта не без помощи гуннов, другого же, не менее славного триумфа римляне достигли, одолев практически безоружное гражданское население. Да то и неважно; римляне — воистину отважные воины, и проявляя осторожность, прежде чем атаковать их, Аттила поступает мудро. — Еще одна провокационная улыбка.

— Уж не думаешь ли ты, что я снизойду до споров с тобой, римлянин, — презрительно бросил в ответ Аттила, проклиная тот день, когда он приютил у себя этого агитатора. — Ты говоришь, что у нас есть лишь две альтернативы. Я же вижу и третий выбор. — И он выложил перед Советом предложение Аэция, сделанное через Тита Валерия Руфина, посланника западного полководца: военная служба с целью сдерживания федератов-германцев; дележ доходов Запада; возможность будущего союза с Западной империей.