День казался бесконечным. Сколько оборотней она разрезала, целительница не знала, но раз и навсегда запомнила, как отличать их от людей. Словно каленым железом знания выжгли в голове. Вот только мало радости от тех знаний было.

Под вечер, оказавшись в своей каморке, обессиленная послушница, не раздеваясь, рухнула на сенник. Сил идти в подмывальню не осталось. Как не осталось их на то, чтобы затопить очаг. Вялость и тоска навалились на лекарку. Не хотелось ничего. Она оцепенела будто неживая.

Такой — застывшей, словно камень — подругу и нашел Тамир.

— Айлиша! — он бросился к лавке, на которой без движения лежала девушка.

Послушница встрепенулась, очнувшись от оцепенения, потянулась к нему — обнять, но потом вспомнила, как он этими самыми руками отрубил голову псице, и в ужасе отшатнулась. Той ночью она впервые уклонялась от ласк, которыми одаривал ее возлюбленный.

Родные некогда объятия казались теперь чужими, холодными. И впервые за долгие месяцы возник в голове вопрос: А кого она любит — того смешного, застенчивого паренька или жестокого некроманта? И знает ли она парня, что целует ныне ее плечи? Испугавшись этих страшных мыслей, целительница сама себя поправила — он это, ее Тамир, ее любимый, что учил их с Лесаной читать, что испек пирог на Листопадень. Он любит ее. И она его любит. Вот только… на сколько хватит их любви? Сердце сжалось от черной тоски.

— Что ты, что ты? — крепче обнимая девушку, спрашивал парень.

Хотелось ей сказать ему о своей любви, попросить, чтобы не отпускал никогда, чтобы рядом был, но некстати совсем вспомнились звериные глаза на женском лице, вспомнились хищные когти и предсмертный хрип, а с губ сорвалось:

— Тамир, а меня ты смог бы убить, если бы я в Ходяшую переродилась?

Он отшатнулся было, но потом горько рассмеялся:

— Глупая, никогда ты не станешь Ходящей, я не позволю, — поцеловал кудрявый затылок и принялся баюкать, как маленькую.

Не такого ответа ждала девушка, ох не того. И поняла с горечью, любимый лгал. А случись беда — как и у Лесаны не дрогнет у него рука…

С того времени выученицу целителей будто подменили.

Заледенела дочь рода Меденичей. С холодным равнодушием делала все, что велели наставники. Не было больше отказов, вопросов, слез. Уверенно резали девичьи руки тела, промывали гнойники, смешивали травы как для пользы, так и для потравы. Ихтор с Майрико по всему видно были довольны, думая, что повзрослела девка, выветрилась из нее дурь. Настоящий крефф растет.

Никто не догадывался, что внутри новой Айлиши, спрятанная под ледяной коркой отчуждения мучительно умирает прежняя Айлиша. Только та, потерявшаяся девочка знала, чего ей стоит наука и каждый раз, причиняя даже невольную боль, резала она себя, свое живое медленно остывающее сердце.

О, как бы хотела послушница отринуть свой Дар, отказаться от него навеки! Но никому она не могла сказать о своем страхе.

Лесана с Тамиром смирились. Впустили в души мрачный холод Цитадели, все дальше и дальше отдаляясь от той поры, когда были перепуганными первогодками. И только юная целительница по-прежнему оставалась наивной девочкой, верящей, что лекари несут только добро. Выбор судьбы она так и не приняла и теперь истово ненавидела себя за ту силу, которой по злой иронии оказалась наделена.

А еще ее все так же терзали сны. Теперь каждую ночь являлась ей женщина-псица, молчаливо протягивавшая израненные руки, на которых лежали, свесив толстые лапы и глупые морды, рыже-черные щенки с пушистыми колечками хвостов. И кто-то далекий, незримый тоненько плакал…

Айлиша перестала спать. Боялась. Ее шатало от усталости и корежило от навечно поселившегося в душе страха. Временами она путала сон и явь, а голоса креффов казались однообразно бряцающими колокольчиками, чей пронзительный звон бил по нервам, бередил нервы, но оставался непонятным. Просто… шумом.

Иногда, когда не оставалось сил держать глаза открытыми, девушка позволяла себе ненадолго проваливаться в дрему прямо на уроке. Ей казалось, что белым днем, среди гомонящих послушников, кошмары побоятся прийти, а жалобный детский плач хоть на четверть оборота оставит в покое. Втуне.

К страху перед кошмарами добавился страх, что о ее постыдной тайне узнают креффы. И тогда лекарка начала тайком варить для себя отвар, дающий беспамятство. Перед сном, выпив сбор заговоренных трав, она проваливалась в черную глыбь. Но темнота, поселявшаяся в рассудке, не приносила ни покоя, ни отдыха, ни облегчения. Сделалось даже хуже. Мерещилось, что детский голос навсегда поселился в голове. Однако никто, никто не замечал, как изменилась послушница. Одна лишь Нурлиса, встречая выученицу в мыльне, неодобрительно качала головой и вздыхала…

Случилось то в полдень на исходе последней седмицы студенника. Морозы стояли суровые, звонкие. На реках лег крепкий лед, и санный путь протянулся накатанный. В Цитадель часто приезжали обозы с товаром и путешественниками.

Нынешний торговый поезд ничем от иных не отличался. Разве только числом народа. Богатый был поезд, людный. Пять саней только товарами нагружены, остальные четверо — купцами да попутчиками.

Айлиша шла через двор крепости с корчагой травяного настоя. Майрико просила сварить — кто-то из молодших выучеников замучился кашлем. Девушка ступала осторожно, прижав теплый крутобокий сосуд к бедру. Вдруг откуда-то из толпы купцов вынырнула девушка. Красивая. В сером полушалке, заячьей шубке и белых валенках. Лицо румяное, но глаза красные, заплаканные будто.