На трибуну поднялся генерал Луков, заложил руки за спину и заговорил громким командным голосом:

— …Мы не против критики, не против борьбы мнений, но все это надо делать честно, прямо, принципиально и преследовать одну цель — спасение жизни больного человека. Но когда в этой борьбе преследуют иногда не цели спасения жизни больного, а другие, мелкие, личные цели — заботу о своем самолюбии, авторитете — и жизнь человека кладется к ногам собственного тщеславия, мы должны осудить такую борьбу. И мы решительно осуждаем ее. Я думаю, что все сидящие здесь врачи поддержат меня! Из зала послышались одобрительные голоса. Песков знал, что все смотрят сейчас на него, он чувствовал эти взгляды затылком, шеей, спиной, всем телом. Он ощущал их, как ожоги. Он внутренне сжался в комок я все душевные силы направил на одно: не выдать своего состояния. Он продолжал утешать себя все той же мыслью: «Пока не высказался начальник управления, я еще не разбит, еще есть надежда, приговор еще не объявлен». И вот на трибуну вышел начальник управления.

— Товарищи офицеры, — начал он сипловатым голосом. — Сегодня у вас не совсем обычное совещание. И вопросы, которые вы разбираете, не совсем обычные.

«Господи, и этот тянет», — мучился Песков.

— Вопросы сегодня затронуты серьезные, принципиальные. Недостатков в нашей медицинской практике много, — продолжал начальник управления. — Прошло несколько месяцев после объединенной сессии о павловском учении, а у нас еще ничего не сделано. Поймите, товарищи, нельзя с неправильных позиций правильно решать вопросы, как нельзя поразить цель, если оружие не пристреляно. Тут некоторые товарищи называли себя учениками Ивана Петровича. Я вот послушал эти выступления и скажу прямо, — голос его звучал гневно, — не туда гнете, товарищи ученики. Искажаете великое учение. Да, Иван Петрович не торопился делать выводы, любил кропотливую работу, проверял сотни раз, но он никогда не был трусом, никогда не боялся трудностей, ответственности. А вы? Вот вы, полковник Песков. У вас умирает человек, ему необходимо оказать помощь, а вы говорите: осторожно, не будем мешать ему спокойно умирать. А то еще, чего доброго, отвечать придется…

Песков больше ничего не слышал. Невидимая рука сдавила его сердце так, что впору было кричать.

— …Это не частный случай. Он в некоторой мере типичен для группы товарищей, которые отстали, почили на лаврах и искусственно задерживают движение нашей медицины, — точно через стенку долетал до Пескова голос начальника управления.

Ему ничего сейчас так не хотелось, как уйти отсюда.

С трудом дождался он конца совещания, встал и, сторонясь людей, быстро пошел к себе.

В вестибюле стоял Аркадий Дмитриевич Брудаков, Увидев Пескова, он отвернулся к окну, будто не заметил своего начальника.

На лестнице Пескова обогнал Саляревский и, похлопав по плечу, прокричал ненатуральным голосом:

— Не горюй, старина! Песков ничего не ответил.

Когда он вошел к себе в отделение и увидел дневального с красной повязкой, постовую сестру, больных в синих халатах, ему сделалось еще тяжелее. Он поспешил в свой кабинет.

В кабинете сидела дочь Ольга, с авоськой в руках, в накинутом на плечи халате. Халат был старый, застиранный, плохо проглаженный. Вид дочери был неприятен Пескову. «Какая надоедливая! Не понимает, что мне надо побыть одному».

— Чего тебе? — буркнул он, подходя к столу.

— Трое суток тебя не было дома, я волновалась, — сказала Ольга.

— Ну и что? Зачем приходить? Я же не просил!

— Я принесла тебе поесть, и вот письмо из редакции. — Он почти вырвал письмо. Со злостью разорвал конверт, выдернул листок. Несколько раз пробежал глазами написанное, потом скомкал листок и швырнул его в угол.

Письмо было из редакции медицинского журнала. Ему сообщали, что статья его о гастритах не удовлетворяет требованиям редакции.

— Что с тобой, папа? — спросила Ольга, беря его за руку.

Он уловил, как дрогнул ее голос, и подумал, что должен скрыть от дочери свое состояние, успокоить ее. Он повернулся, хотел погладить ее по голове, но лишь притронулся к волосам и отрывисто сказал:

— Ничего, Олька.

Он назвал ее «Олька» — так, как называл давно, в детстве.

Песков пришел к себе за стол, хотел сесть, но в это время дверь распахнулась и в кабинет влетел Голубев, Песков увидел его сияющее лицо, а за ним Цецилию Марковну, с ее отвратительными ресницами и угодливой улыбочкой.

— Товарищ полковник! — выкрикнул Голубев. — У Сухачева упала температура, есть запросил.

— Ну и прекрасно, — сказал Песков, глядя себе под ноги. — Это я отношу за счет его богатырского здоровья. Вы… врачи… в данном случае ни при чем. Да-с!

Наступил торжественный день. Сухачеву разрешили вставать. Он давно уже просил об этом, но Голубев все медлил, все оттягивал: «Окрепни. Отлежись». А чего отлеживаться, когда все хорошо! Температура нормальная, болей нет, рана закрылась. Только вот кожа по всему телу шелушится. «Линяешь, к весне дело идет», — шутили товарищи. Им хорошо — они ходят. Какое счастье, когда человек может ходить. «Эх, пройти бы сейчас в строю с песней! Или по меже, на смену Егорке Воронову, к своему трактору побежать. Или, еще лучше, — при одной этой мысли у Сухачева замирало сердце, — с Настей потанцевать».

Так он лежал и мечтал все последние дни.

Наконец Голубев осмотрел его, осмотрел особенно тщательно, положил руку, как всегда, на лоб и сказал:

— Завтра, пожалуй, вставать попробуем. Завтра, Павлуша.

Завтра. Завтра — это так еще далеко: ужин, сон, подъем, умывание, завтрак, обход, — помереть можно, пока дождешься этого «завтра».

Сухачев плохо спал — снились страшные сны: будто бы он встал, а ноги не держат, тело валится; будто бы пошел, а вместо ног деревяшки — тук-тук-тук по полу. Он несколько раз просыпался, прислушивался — все было тихо, товарищи спали, новенький больной в углу стонал, над дверью горела синяя лампочка. В коридоре было светло, виднелась голова сестры в белой косынке. Дежурила Алла Афанасьевна. Она приподнялась, заглянула в окно, вошла в палату: