После чего по просьбе Георга начались переговоры с Францией о высылке Семьи в Париж. Англия вела эти переговоры, отлично зная, что республиканская Франция никогда на это не согласится.

И еще вопрос. Почему за месяцы их заточения в Царском не было ни одного достоверного заговора, ни одной попытки их освобождения?.. Почему?! Все потому же! Тогда был пик непопулярности Семьи. И были тогда только хвастливые, пьяные разговоры очень молодых офицеров.

4 июля Е.А.Нарышкина, статс-дама императрицы (мадам Зизи — как звала ее Аликс), записала в своем дневнике: «Только что ушла княгиня Палей (жена великого князя Павла Александровича. — Авт.), сообщила по секрету, что группа молодых офицеров составила безумный проект увезти их ночью на автомобиле в один из портов, где будет ждать английский корабль. Нахожусь в несказанной тревоге…»

Почему в тревоге? Почему проект — «безумный»?

Потому что и Зизи и Палей знают: отношение к Семье таково, что не доехать им ни до какого порта — схватят и убьют по дороге. Впрочем, и никакого английского корабля не было и быть не могло.

Только газеты, вечные изобретатели сенсаций, сообщали очередную таинственную новость о готовящемся побеге царской четы — четы изменников. Часто повторялось это слово «измена» в дни их царскосельского (еще идиллического) заточения.

Из дневника Николая, 27 марта:

«После обедни прибыл Керенский и просил ограничить наши встречи (с Аликс.

— Авт.) временем еды и с детьми нам сидеть раздельно… Будто бы ему это нужно для того, чтобы держать в спокойствии знаменитый Совет рабочих и солдатских депутатов. Пришлось подчиниться во избежании какого-нибудь насилия…»

Так заработала Чрезвычайная Комиссия.

Долго она будет заседать. И вместе с ней заседал поэт Александр Блок. Он был секретарем Комиссии и приходил в Петропавловскую крепость записывать допросы.

В эти дни камеры Петропавловской крепости напоминали блестящий прием в Зимнем дворце. Кого только не было здесь — весь петербургский свет переселился в Петропавловку: премьер-министры, директора департаментов, военный министр, главы секретной службы…

По ночам поэт писал в свою записную книжку:

«Куда ты несешься Россия? И от дня и от белой ночи возбуждение как от вина…»

«Манасевич-Мануйлов — омерзительный, малорослый, бритый… Премьер-министр Штюрмер — большая тоскливая развалина, старческие сапоги на резинках… Другой премьер-министр Горемыкин — полный рамолик, о, какой дряхлый — сейчас умрет. Министр внутренних дел знаменитый Протопопов… Военный министр Сухомлинов… Директор Департамента полиции Белецкий — короткие пальцы, жирные руки… лицо маслянистое, слово-охотлив… Особенные глаза — узкие, точно в них слеза стоит — такой постоянный блеск».

Некоторые цитаты из показаний, поразивших Блока и занесенных им в записную книжку: «Николай однолюб, никогда не изменял жене…»

«По убеждению Белецкого, никаких политических масонов никогда не было. За масонов сходили оккультисты…»

И наконец, его запись допроса самой Вырубовой:

«Мы зашли к ней в камеру. Она стояла у кровати, подперев широкое (изуродованное) плечо костылем. Она что-то сделала со своим судном — не то сломала, не то набросала туда бумаги (нынешние заботы вчерашней всесильной Подруги. — Авт.). Говорила все так же беспомощно, просительно косясь на меня. У нее все данные, чтобы быть русской красавицей… Но все чем-то давно и неисправимо искажено, затаскано».

«Беспомощно?» «Просительно?» А в это время беспомощная Аня из Петропавловской крепости умудряется наладить переписку с самой опасной женщиной в России — с ненавидимой всеми императрицей.

«Председатель: — Знали ли вы, что Распутин был развратный и скверный человек?

Вырубова: — Это говорили все. Я лично никогда не видела. Может быть, он при мне боялся? Знал, что я близко стою от двора. Являлись тысячи народа, масса прошений к нему, но я ничего не видела…

— А вы сами политикой никогда не занимались?

— А зачем мне было заниматься политикой?

— Разве вы никогда не устраивали министров?

— Нет.

— Но вы сводили императрицу с министрами!

— Я даю вам честное слово, что никогда ничего подобного…»

И, оглядываясь на все происходившее в камерах, Блок писал:

«Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребенком. Вспомни Вырубову — она врет по-детски, а как любил ее кто-нибудь. Вспомни, как по-детски смотрел Протопопов… как виноватый мальчишка… Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему. И помни, что никого нельзя судить».

Если бы народ мог тогда повторить это вслед за своим поэтом.

Что же сказала в конце концов Чрезвычайная Комиссия?

Член президиума Комиссии Александр Романов (очередной однофамилец): «Единственно в чем можно было упрекнуть государя — это в неумении разбираться в людях… Всегда легче ввести в заблуждение человека чистого, чем человека дурного, способного на обман. Государь был бесспорно человеком чистым».

Но Комиссия так и не обнародовала этих размышлений о «чистом человеке». Конечно же (как всегда), это было сделано в интересах Семьи, чтобы не раздувать и без того накаленные страсти, не сталкивать правительство с Советом… Просто через месяц им дозволили быть вместе, а Керенский заявил: «Слава Богу, государь невиновен».