Одной из лучших книг русской сатирической литературы я считаю «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина. Возможно, она будет кем-нибудь продолжена. Градоначальники новой, советской эпохи высыпали, как из рога изобилия, на десять таких книг готовых фактов, не нуждающихся даже в обработке.

Ох, как еще посмеется будущий зрительный зал…

30 июня 1973 г.

В этом году во многих западных странах, в Англии в том числе, была отмечена печальная сорокалетняя годовщина великого голода 1932–1933 годов, голода неестественного, на богатейших землях Украины, Кубани, Дона, не в результате неурожая, стихийных бедствий, а обдуманно организованного и проведенного партией большевиков, под руководством Сталина, чтобы заставить крестьян пойти в колхозы.

Абстрактная, бумажная идея, что стоит крестьянам организоваться в колхозы, как придет всеобщее благоденствие, изобилие и счастье, — эта идея была выдумана людьми, которые никогда в своей жизни не посеяли горсти зерна и не прикасались к плугу. Может быть, они хорошо умели бы делать что-нибудь другое, а не реорганизовывать сельское хозяйство. Но, как сказал Крылов, «беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник». Нашей земле фатально не повезло в том смысле, что ее проблемы принялись решать совершенно не способные к этому сапожники.

То, что они оказались фанатично самоуверенными и захватили в свои руки оружие, все силы принуждения, — обусловило всенародное бедствие, я думаю, сейчас уже можно говорить уверенно, самое крупное в истории нашей.

Разные ужасы времен татарского ига, садистские выходки умалишенного на троне, скажем, Ивана Грозного, иго крепостное и так далее вплоть до расстрела демонстрации 9 января — все это из сегодняшнего дня с его багажом последнего полустолетия представляется чем-то вроде частных выходок, «пробы пера». Там, раньше, число погибших жертв определялось десятками, сотнями, тысячами — при советской власти счет жертвам ведется десятками и десятками миллионов.

Жертвы коллективизации в этих миллионах составляют малую часть. Голод 1933 года, в свою очередь, был лишь эпизодом всей коллективизации и лишь один унес до семи миллионов жизней. Было ли в истории что-нибудь подобное? Мы до сих пор еще как следует не осознаём, что это такое, что произошло, что это случилось в нашей стране вообще.

Великий голод, бывши в ту пру ребенком, я частично помню сам, рассказывал отец, о чем у меня есть глава в полной книге «Бабьего Яра» под названием «Людоеды». Обезумевших от голода крестьян-людоедов отец расстреливал сам, он говорил, что их не судят и в заключение не отправляют. Недавно я прочел воспоминания Семена Пидгайного, который был заключенным Соловецкого лагеря в 30-е годы. Во время войны он бежал на Запад, и его показания вышли книгой под названием «Недострелянные» в 1949 году. Оказывается, мой отец ошибался, вернее, всего не знал. Часть людоедов все же в лагеря попала. Я хочу прочесть одно место из книги «Недострелянные» в моем собственном переводе с украинского языка оригинала.

Предметом разговоров, происходивших в тюремных камерах, была Голгофа. Так называлось урочище с высоким холмом в центре, на том холме в свое время еще в XVIII веке монахи выстроили церковь и скит, назвав все вместе Голгофой в память распятого Иисуса Христа. В свое время спасались там подвижники-монахи, а в наше время в этой церкви-Голгофе поселено было 275 старух, молодок и девушек — украинок-людоедок. Очевидно же, что темой разговоров было не то, что эти женщины — людоедки; никому и в голову не приходило как-либо оценивать этот факт массового людоедства 1932–1933 годов в стране процветающего социализма. Факт людоедства на Соловецких островах никого не поражал, ибо собственно на островах людоедство было постоянным явлением начиная с 1929 года… Такие дела, как убить и съесть себе подобного, за 65-й параллелью постепенно входили в быт и рассматривались лишь как более или менее оригинальный способ добывания еды…

С 1929 года, со времени так называемого «произвола», на Соловках были зарегистрированы десятки людоедских дел, а с 1932–1933 годов — сотни, еще более их осталось нерегистрированными. Лишь с 1934 года в этом были приняты решительные меры, а главное — без конвоя с 1934 года никто почти не ходил. Когда целые группы уголовников убегали с пунктов, где они были поселены, или из разных изоляторов и им не удавалось бежать с острова, а они оставались в лесах и зарослях, создавали бандитские ватаги — эти ватаги, собственно, были осуждены на голодную смерть в лесу, и когда не могли добыть ничего иного — ловили каждого смертного и без особых церемоний съедали. Я встретил некоторых из этих героев живыми и здоровыми уже, правда, на материке, они совершенно спокойно рассказывали, как в свое время разных «штымпов» и «осмадеев» раскурочивали и поджаривали.

Так что именно потому в наших бараках никто не искал моральной оценки сути того, за что сидели эти 275 людоедок. А разговоры вертелись в плане, как бы добраться до этих женщин, как бы с ними переспать и так далее. (…)

Сашка-Интеллигент — Александр Семенов, специалист по женской обуви, «профессор-сапожник», как говорил Сашка о себе, однажды запротестовал и заявил, что он не имеет никакого интереса к тем украинкам-людоедкам, и если бы кто-нибудь имел счастье их принимать, когда привезли их на Соловки, — он никогда бы в жизни не отважился подойти к ним, стань они теперь хоть писаными красавицами.

— Ребята, — говорил Сашка, — ежели бы вы их видели! Я, братцы, уже пятнадцать лет по тюрьмам и лагерям, а такие привидения видел впервые… Я тогда был бригадиром бригады грузчиков в порту — имел сорок лбов и жил, сами знаете, правильно жил — мешок «направо», ящик «налево», с матросами связь имел… но скажу вам по совести, что как зашел нарядчик и крикнул: «Сашка, давай в порт с бригадой — баб принимать», — так у меня сердце только ёк, ёк! А ребята как змеи. В три минуты уже на «Северных воротах» были, бежали всю дорогу. Прибегаем. На причалах «Ударник» стоит, на палубе — Иван Иваныч, начальник третьей части, словом, все шишкомотатели. Тихо вокруг, так, словно не людей, а картошку привезли.