Шрифт:
Так, в шутку говоря, знаменательные даты 7 и 8 ноября, два нерабочих дня, может, продолжить бы и третьим — 9-м, скажем, ноября, днем рождения декрета «О печати». 7-го идти на демонстрацию, потом — пить. 8-го опохмеляться. А 9-го ноября — молчать. День торжественного всенародного молчания. В знак. В память.
В декрете «О печати», кроме цитированных выше слов, актуальных и по сегодня, были и другие слова. Процитирую два абзаца:
Как только новый порядок упрочится, — всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода — в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону.
Настоящее положение имеет временный характер и будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий общественной жизни.
Ну, говорят, обещанного три года ждут. Поскольку обещанного особого указа нет вот уже пятьдесят шесть лет, то логически получается, что то ли новый порядок неупрочился, то ли нормальные условия общественной жизни до сих пор еще не наступили? Или здесь еще и третье: простое циничное нарушение и забытье слова и принципа? На это в таком случае можно бы вспомнить авторитетную цитату, прочту ее: «Бывают такие серьезные нарушения принципов, которые делают обязательным разрыввсяких организационных отношений». Автор этой корректной цитаты — Ленин Владимир Ильич, Сочинения, том одиннадцатый, страница 287.
4 мая 1974 г.
Время — судья
Корзинки для бумаг и сора, которые ставятся у рабочего стола, обычно делаются плетеными. Но в Англии они вытеснены пластиковыми или жестяными ведерками, красиво окрашенными, чаще овальной формы и с какой-нибудь картинкой — букет цветов, пейзаж, голова собаки или что-нибудь смешное. Мусорные ведерки становятся таким образом красивой частью меблировки, и кажется, нет конца фантазии декораторов, изобретающих, что бы на этих ведерках изобразить.
Так, в универмаге «Джон Луис» на Оксфорд-стрит я стоял однажды перед большой стеной, занятой полками только с ведерками с десятками разных сюжетов, и увидел два с наклеенными на них вместо картинок какими-то документами — самыми настоящими документами, с водяными знаками, печатями, подписями, очень внушительными и напечатанными по-русски, что было совсем уж странно. Ознакомившись с текстом, я купил оба ведерка.
Оказывается, фабрика где-то добыла и использовала для наклейки на мусорные ведерки крупные денежные бумаги. Текст первой:
Государственный Дворянский Земельный Банк. Закладной лист на капитал пятьсот рублей, приносящий 41/2 процента годового дохода…
(Пятьсот рублей до революции — это были порядочные деньги. 22 руб. 50 коп. процента — на это, пожалуй, можно было месяц прожить.)
Читаю дальше:
К сему закладному листу принадлежит купонный лист на двадцать полугодий, с последним купоном на срок 1 Мая 1923 года. С.-Петербург, 1913 года. Управляющий, Товарищ Управляющего, Члены Совета — шесть витиеватых подписей, шестизначный номер и роскошная печать.
Да, кто-то, кто-то вот в 1913 году положил капитал, получил эту бумагу и рассчитывал на проценты вплоть до 1 мая 1923 года. Вероятно, потом он эмигрировал. Долго, долго хранил. Возможно, у него таких бумаг была пачка. Он умер, дети продали пачку за несколько десятков пенсов, и через шестьдесят лет закладные листы пошли на оклейку мусорных ведерок.
Беру другое ведерко, читаю второй документ:
Заем свободы. 5 % облигация в сто рублей нарицательных.
К Вам, граждане великой свободной России, к тем из Вас, кому дорого будущее нашей родины (все это пишется с твердыми знаками, «ерами», конечно) обращаем мы наш горячий призыв… Только напряжение всех наших сил может дать нам желанную победу. Нужна затрата многих миллиардов, чтобы спасти страну и завершить строение свободной России на началах равенства и правды… Одолжим деньги Государству, поместим их в новый заем и спасем этим от гибели нашу свободу и достояние.
Министр-Председатель — князь Львов.И далее еще девять витиеватых подписей, все девять — министры. Дата: «Петроград, 27 марта 1917 года». Семизначный номер.
Невозмутимые англичане приклеили на мусорное ведерко и это. Много мыслей и много разной философии при желании можно было, наверное, выстроить по сему поводу. Но это совсем не нужно. Казус, просто факт — для кого кажущийся смешным, для кого печальный — привожу едино лишь к мысли о том, как неумолимое время поразительно переоценивает ценности. Вблизи иные вещи кажутся затмевающими полнеба. Проходит время. С расстояния оказывается, что то был пустой раздутый баллон, который от укола иголки лопнул.
Я говорил уже в одной из бесед, как однажды смотрел в Лондоне фильм югославского режиссера Макавеева «Тайны организма», в который включены кадры кинохроники — величественный выход Сталина и его Политбюро к рукоплещущей и завывающей от восторга толпе делегатов в кремлевском зале. Сталин был такой маленький, в своем маскарадном мундире генералиссимуса, в штанишках с лампасами, с рекламной улыбкой «гения и отца народов»; в ответ на бешеные овации и рев толпы — этак делал вид, что тоже слегка похлопывает в ладошки. А за ним — субординированной, продуманной мизансценой — и Берия, и Каганович, и Молотов, и Микоян, гении Вселенной, воплощенные чуда на двух ногах. Сегодняшний кинозрительный зал взорвался смехом и хохотал чуть не до слез, как над Чарли Чаплином.