Шрифт:
— Кремешки? И чего, справные? — Дядька был морщинистый, в годах, изба кривоватая — можно вроде доверять человеку.
— Хороши камни, не крошат, сами искру так и секут, — заверил Михась.
— Ну, заходь, хлопец, гляну. Совсем беда с огнем-то.
Михась сидел на лавке в захламленной избе, хозяин придирчиво чиркал кремешками, испытывал.
— Говоришь, слуцкий камешек? Ладно, сторгую пяток. Луком возьмешь?
Михась поторговался для приличия, выклянчил и пару бурачков.
— Щас к соседке схожу, баба мне бурака должна, — засуетился хозяин. — Мож, и она кремешков возьмет…
Оставшись в избе, Михась засомневался — чего одного оставили? Не те времена. Изба хоть и поганая, но вещи есть. Вон и огниво хорошее на столе хозяин бросил. Не так что-то. Поколебавшись, Михась пошел в сени. Но выйти не успел; дверь распахнулась — от толчка Михась отлетел, сшиб кадку и затылком о стену приложился. Сгребли за ворот:
— Этот сучонок?
— Он самый. Кремешки, говорит. Слуцкие. [38] Верное слово, Михайло Демитрович, шпионит и выглядает. Взгляд экий паскудный…
38
В период оккупации и дефицита спичек из-под Луцка приносился кремень, использовавшийся для изготовления кресал.
Михась соображал, что драпать нужно, но отшибленную башку так ломило, что в глазах аж темнело.
Волокли по улице, от пальтеца пуговицы отлетали, а Михась едва успевал ногами перебирать. Но от свежего воздуха полегчало. Два мужика вели: у того, что тезка и за ворот держал, на брюхе висела кобура. У второго повязка полицайская, за плечом самозарядка. Сзади семенил-поспешал охотник до кремешков — подвывало бобиков, чтоб ему марципан в жопу…
Вывернуться никак не получалось: лапища у пузана была что клещи. Михась хотел было сесть на колени, но так ловко по боку вдарили — аж ко рту горечь всхлынула. Втащили в управу, здесь было еще двое полицаев, поднялись почтительно. Михайло Демитрович брякнул на середину стул:
— Ну?
— Дяденьки, да вы чего? — заблажил Михась. — Сироту за что?
Пузан сел на стул, оглядел пленника и, закуривая, кивнул:
— Сирота, гришь? Тут не врешь, стало быть. Ну, сегодня ваш сучий род окончательно и запечатаем.
— Та вы чего, пан начальник? Я ж с Прихаб, меня…
— Хавло закрой. — Толстяк глянул через плечо, туда, где полицай потрошил мешочек с кремешками и прочим. — Что там?
— Кремешки, иглы старые. А вот глянь, Михайло Демитрович, ниточки-то хороши.
Начальник, — по выговору и повадке понятно, что приезжий, не иначе как из Могилева, — поковырял ногтем клубок белых ниток, пыхнул цигаркой:
— Хорошо живем, хлопец. Богато. Думаешь, я тебя выспрашивать буду? Нет, сам заговоришь. Даже запоешь. Один шел, а?
В животе Михася похолодело. Уверен толстяк. Нитки, конечно, со строп парашютных. Но мало ли, они в вёсках вовсе не редкость. И шелк парашютный найдется, и стропы расплетенные. Меняют партизаны, жизнь сейчас такая. Нет, на испуг берет…
— Дяденьки, а чего я сделал-то?
Михайло Демитрович усмехнулся:
— Брось, хлопец. Я ж вас, бандюг, насквозь вижу. И на года скидку не делаю — вас, гнид краснопузых, еще в люльках давить надо. Ишь, «дяденьки», а самого кривит, словно говна глотнул. Так к кому шел? Говори, недосуг мне, ехать пора.
— С собой выродка возьмем? — спросил полицай с самозарядкой.
— На что? Что он знает? Не радист, не командир. Комсомол-недоросток. Узнаем, к кому шел, да стрельнем их рядом. Было б время, — Михайло Демитрович, усмехнулся и кивнул на нитки, — я б волчонка за яйца подвязал, да на холодке подвесил.
— Да чего я сделал?! — в отчаянии вскрикнул Михась.
— Руки ему скрутите. Спереди.
Михася двинули под колени, содрали пальтецо, закрутили руки куском веревки — хлопец вроде дергался, да куда против троих здоровых.
— Сюда шагай, — главный скрипнул стулом, отодвигаясь к столу. Михась от толчка чуть не сшиб лампу, с трудом устоял, опершись локтями о столешницу, покрытую бархатной, в прожогах и пятнах, скатертью. Михайло Демитрович придержал лампу, посапывая, нагнулся, зашарил за голенищем…
«За ножом полез», — понял Михась.
Но толстяк достал не нож, а неширокую стамеску с хорошей ореховой рукоятью. Повертел, попробовал острие.
— Значит, так, хлопец. Я тебя десять раз спрошу. Не, десять ты, положим, никак не сдюжишь. Ну, по ходу посчитаем. Так к кому шел?
Михась смотрел в широкую рожу — стриженые рыжеватые усы у гада-тезки пошевеливались, словно там эскадрон вшей в засаде топтался. Глаза у начальника спокойные, в углу левого капля гноя засохла. Придавил кисть пленника к столу, за два пальца взял — выкручивать будет.