Животное запасает пищу, чтобы в лучшем случае пережить зиму, а эгоистичный человек копит столько жизненных благ, сколько ему не издержать не только за один человеческий век, но за тысячи лет жизни здесь, на земле. Барсук набивает в свою нору столько кукурузы, сколько ему необходимо, чтобы перезимовать. Европейский миллиардер, у которого есть все для безбедной жизни в самых дорогих городах Европы, хочет иметь запас средств на сто тысяч лет жизни, сто тысяч! Или: разница между „богатым“ и „бедным“ барсуком не так велика, как разница между богатым и бедным человеком. У „бедного“ барсука есть пища, скажем, на один день, а у „богатого“ запас не больше, чем на сотню дней. Но, если бедный человек может сравниться с „бедным“ барсуком, ибо запаса его средств хватит на один день, то запасов миллиардера достаточно на тридцать шесть миллионов дней. Иными словами, „богатый“ барсук мог бы накормить за один день сто голодных барсуков, а богатый человек — тридцать шесть миллионов человек. Итак, барсуки самолюбивы меньше многих людей! Разве животный инстинкт самосохранения не превратился у людей в такую ненасытность, по сравнению с которой прожорливость барсука или акулы просто забава?

Люди, философия которых заключается в словах — „инстинкт самосохранения“, оправдывающие этой философией свою чудовищную жажду безмерного богатства или бесконечных наслаждений в ущерб себе, в ущерб другим, или с бескрайним цинизмом высмеивающие нравственность, ни в чем не превосходят своего „предка“ — обезьяну, кроме превосходства в себялюбии, и в чем не походят на сыновей царских. Ни в чем. Они не уважают себя, видя в себе только животное, и не уважают других, рассматривая их только как свою добычу. Они не испытывают стремления ни к героизму, ни к любви, ни к добродетели, ни к справедливости, ни к самопожертвованию, ни к дружбе, они не испытывают ни одного благородного стремления, ими движет только инстинкт самосохранения. Им удалось притупить, подавить, запугать все царские стремления своими не царскими мыслями, не царской философией. Они сами себя изгнали из царских рядов в ряды выродившихся царей — они находятся в изгнании. Мы сочувствуем этим изгнанным царям. Нам трудно с ними, но им еще трудней с собой. В старости их душам будет нелегко найти утешение в инстинкте самосохранения. Несмотря на чрезмерно развитый инстинкт, несмотря на горы золота, они будут чувствовать себя как блудный сын, удалившийся от отца и наполнявший чрево рожками, которые ели свиньи. Их царские стремления, подавляемые всю жизнь, пробудятся, ожидая утоления и насыщения.

И поднимется восстание в душах этих выродившихся царей: лучшая часть души возопит о своих правах. После этого душевного восстания, они почувствуют себя царями истинными, которые долго пробыли в изгнании среди свиней, и, как подлинные дети царские, уже не смогут довольствоваться кореньями и пасти свиней. Они отправятся на поиски своих царских праотцев, но теперь станут их искать не среди обезьян и инфузорий, а среди царей и в Царственном Родителе всего живого — в Боге. Мы сочувствуем этим изгнанным царям, которых судьба низвела до ничтожества, и они сделались скверными людьми.

Но сначала посочувствуем самим себе, ведь и мы достойны сожаления. Мы достойны сожаления потому, что называемся сыновьями царскими и, называясь сыновьями царскими, называемся сыновьями Божьими, а творим дела недостойные. Называемся детьми света, а сами во тьме ходим. Мы уважаем себя как царских детей, ибо Господа признаем отцом и поэтому мы дети Света. Бог — Царь Света, но мы ходим во тьме, когда отказываем другим людям в том, что их делает детьми Божьими, детьми Света. Мы становимся сыновьями тьмы, когда полагаем, что Господь только в нас возжег светильник, а окружающие люди — гипсовые свечи, которые не горят, а лишь бросают тень на наш свет.

Мы ходим во тьме, когда ценность людей сводим к нулю, а во главе нулей ставим единицу, представляющую нашу личность. Мы становимся детьми мрака, а не Света, когда полностью отвергаем людей, зная их бегло и поверхностно. Или, разве мы не дети тьмы, если мы способны за один только грех бессмысленно осудить человека, которого лишь по этому греху знаем, приравнять его к нулю и вычеркнуть из списка людей?

Кто-то убил. Его за это судили, он ходил в кандалах, он признался в преступлении перед сотнями слушателей в зале суда, потом тысячи дней и ночей отбывал наказание за свой грех за тюремной решеткой. Когда он вышел на свет Божий и вернулся в общество людей, он вел себя как честный исправившийся человек. Однако в нашем сознании он навсегда остался человеком, равным нулю.

Кто-то другой украл, третий обманул, четвертый напился, пятый предал, шестой любой ценой рвался к деньгам или к власти. И за все это они так виноваты в наших глазах, что мы сразу же низводим их до нуля, и где бы мы не находились, говорим о них, как о нулях. И если где-то зайдет о них речь, мы проталкиваемся вперед и кричим: „Позвольте, господа, я этого человека отлично знаю. Он вор! Когда он еще учился в школе, он украл букварь у своего соседа по парте и за это был исключен. Это не человек, а нуль!“

А если начнется разговор о другом, которого хвалят за патриотизм, мы тут же встреваем: „Позвольте, господа, я этого человека отлично знаю. До этого он уже сменил две партии. Это не человек, а нуль!“ Если же зайдет речь о третьем, который был избран на высокий государственный пост, мы разоблачаем: „Позвольте, господа, он это место получил обманом и подкупом. Я его хорошо знаю, он и меня однажды хотел обмануть и подкупить. Это не человек, а нуль!“

И так о каждом. Так мы судим о людях, так о них говорим и пишем. Уличим ли мы однажды кого-то в каком-то грехе, никогда уже тот человек не сможет подняться в наших глазах, а мы не дадим ему подняться в глазах других людей. Может быть, он давно и стократно искупил свой грех перед Богом, но пред нами он никогда и ничем не искупит его.

Наша несправедливость к другим людям не имеет предела. Мы осуждаем людей за совершенно незначительные и часто от них независящие вещи. Одного человека мы не терпим за то, что он кашляет, другого за то, что заикается, третьего — за то, что у него птичий голос, четвертого — за то, что у него змееподобное лицо, пятого — за то, что у него вьющиеся волосы. Или еще: одного не терпим за его родню, другого — за друзей, третьего — за должность или деньги. Или: первый раз в жизни мы встречаем в трамвае человека, впервые с тех пор, как земля вращается вокруг солнца и солнце смотрит на землю, мы впервые видим друг друга, но мы его смертельно ненавидим только за то, что он сел слишком близко. Мы его смертельно ненавидим и награждаем про себя самыми грубыми прозвищами.