— Слушай, ты, — приглушенным голосом произнес он, — мне некогда с тобой возиться. Если через пять минут не скажешь все — прикажу немедленно повесить.

По выражению лица, по тону голоса собеседника Кривой понял, что тот не шутит.

Было ясно, что дверца ловушки захлопнулась. В любом случае ему грозит смерть — признается или скроет правду.

Фостер словно угадал мысли стоявшего перед ним человека.

— А если признаешься...

— Да, сэр? — с надеждой в голосе спросил одноглазый.

— Отпущу на все четыре стороны, — сказал американец.

Такой оборот дела, несомненно, удивил Джима.

Что хочет от него этот странный человек?

Понятно, преступник не мог знать ход мыслей американца. Для Фостера было абсолютно необходимо найти след исчезнувшего ожерелья. И какой ценой — безразлично. В игре, которую он вел, одноглазый был слишком незначительной пешкой...

Пять минут прошли незаметно. Фостер взглянул на часы и потянулся к звонку.

— Одну минуту, сэр, — взмолился Джим. — Я все скажу, истинный бог, все...

Рука американца повисла над кнопкой...

— Видите ли, сэр, этого матроса мы приняли за богатого иностранца, ну, и...

— Чем? — коротко спросил Фостер.

— Ножом, сэр... В спину.

— А потом?

— Потом обыскали, и...

Американец подался вперед:

— И?

— ...и нашли совсем немного денег... сущие пустяки.

— Больше ничего?

Одноглазый потер лоб:

— Дай бог памяти, сэр... Ах, да! У него были карманные часы.

— И все? — с угрозой в голосе спросил Фостер.

— Одну минуту, сэр. Чуть не позабыл: у него было еще какое-то ожерелье.

— Ожерелье? — переспросил Фостер.

— Точно так, сэр, — испуганно подтвердил убийца. — Ожерелье. Добро бы ценное какое, а то так, вроде четок...

Американец вскочил:

— Куда ты его дел?

— С вашего разрешения, сэр, продал. В ту же ночь.

— Кому?

— Китайцу Ли Чану. Антиквару.

Фостер приблизился вплотную к одноглазому:

— Ты можешь разыскать его?

— В любое время, сэр. Днем и ночью, — с готовностью отозвался Джим.

Фостер позвонил...

— Машину. Немедленно, — бросил он вошедшему Говарду. — А этого, — указал он на Джима, — беру с собой.

Англичанин приподнял бровь, однако не сказал ничего. В его положении не следовало задавать вопросов высокопоставленному сотруднику разведки дружественной державы.

С утра Ли Чан был в прекрасном настроении. Главное, потому, что покончил с терзавшими его сомнениями.

После долгих и мучительных раздумий он решил, наконец, продать свою лавочку и уехать в Китай.

И от сознания, что скоро он станет полноправным гражданином великой родины, все существо Ли Чана наполнилось гордостью.

Он даже изменился внешне: походка сделалась степенной, а на лице появился отпечаток чувства собственного достоинства.

Мысленно он уже порвал с этой страной — со страной, где владычествуют англичане, где каждый цветной для них раб.

— И почему я так долго колебался? — удивлялся Ли Чан.

Он сновал по лавке, мурлыча под нос старинную песенку о влюбленной розе, приводил в порядок расставленный на полках товар.

Всякому ясно, что при продаже имущество должно быть показано с наилучшей стороны.

Тем более, что лавку Ли Чан намеревался продать не откладывая.

Увлеченный своим занятием, антиквар не заметил, как у входа остановился черный автомобиль. И только когда в лавку вошел высокий мужчина в светлом костюме, китаец обернулся.

Сначала он подумал, что это — богатый иностранец, и даже в душе порадовался удаче. Сейчас он предложит ему великолепный черепаховый панцирь или статуэтку Конфуция, одну из тех, что так мастерски изготовляет старый Фу Чен.

Но взглянув на лицо посетителя, китаец почуял недоброе.

Нахмурив брови, Фостер отрывисто спросил:

— Ты — Ли Чан?

— Это мое имя, господин, — поклонился антиквар.

— Ты знаешь Кривого Джима?

Теперь Ли Чан встревожился. Наверное, полиция пронюхала о проделках одноглазого, и, пожалуй, чего доброго, он признался, куда сбывал краденые вещи.

Но надо было отвечать на вопрос. И антиквар с дрожью в голосе сказал:

— Этот человек мне известен, господин.