— Я знаю, что вы жестоки. Знаю и то, что ваше, скрытое от глаз, тайное могущество проявляется внезапно и захватывает собой все, подобно лаве вулкана, изливающейся из неожиданно открывшегося кратера. Но зачем же вы станете применять его к вашему сыну. Женщины, ведь, не могут царствовать в Тюрингии — и на губах его проскользнула, при этом, злая усмешка — и, кого же, после моего исчезновения, т. е., когда я сделаюсь простым человеком после того, как был королем, или трупом — после того, как был человеком — кого посадите вы на мое место? Не моего ли дядю, князя Макса, который, напившись шампанского в то время, как наши солдаты умирали на берегах Эльстера, расхаживал с пустым бокалом и полной бутылкой? Теперь же, на семьдесят втором году от рождения, этот старый ребенок разыгрывает роли маленьких пажей на своем театре Валлерзее, в сообществе с седой Сильвией, сделавшейся принцессой в Тюрингии, после того, как она была фигуранткой в Австрии. Или выбор ваш падет на моего брата, Вольфа? Он имеет привычку наряжаться архиепископом для того, чтобы иметь право купаться в пруду замка Сирен, и одеваться в одну сорочку для приема посланников. Или же предпочтете мне князя Христофора, скорее похожего на центавра, чем на человека, и даже имеющего больше сходства с лошадью, чем с центавром? На дворе, перед его дворцом, построен цирк, где его жена, бывшая наездница, скачет в газовом платье через бумажный кольца, в то время, как он, в костюме венгерца, хлещет кнутом по пустому пространству; самое большее удовольствие его со стоит в верховой езде на черной кобыле, во время грозы, и на белой — в снежную по году, а на следующий за этим день, он, войдя в церковь и спеша отправиться на охоту, кричит священнику: «Скорей, гоп! святой отец!» По истине, говорю со времен Теодора V-гo, имевшего пятьдесят фавориток и четыреста лакеев, который надевал жемчужные ожерелья на шею своих собак и железные ошейники на шеи своих любовниц, мы все немного помешанные из рода Альбертина Миттельсбаха, а из трех или четырех безумцев, имеющих некоторые права на царствование в Тюрингии, я все-таки могу считаться одним из менее сумасбродных, так как ограничиваюсь лишь невинной фантазией носить одежду героя иди бога и, когда не имею возможности слушать божественную музыку Ганса, то позволяю себе слушать музыкальные слова птиц, которых мне доставляет один нюрнбергский маг.

Король умолк, улыбнувшись прямодушной улыбкой дитяти, почти девочки; вероятно, ему доставляло удовольствие слегка подразнить свою мать.

Королева сухо проговорила:

— Ты забыл упомянуть князя Жана-Альберта.

Фридрих побледнел, и углы его губ судорожно дрогнули.

— Он набожен и благоразумен, — продолжала она.

— Я сохранил бы для него монастырский замок.

— Именно его конституция назначает преемником после тебя.

— Нет другого закона кроме моей воли!

— Или моей.

— И так, вы его предназначаете в короли?

— Больше, чем в короли, Фридрих.

— А! во что же?

— В императоры. О! дитя, неужели твои уши до того оглушены музыкой, а ум так занят грезами, что ты не слышишь более горячих желаний своей нации, что ты не понимаешь, что готовит судьба? Германия, колоссальная в былые времена, раздробилась на мелкие княжества. Истерзанная, дырявая, заношенная древняя императорская мантия, покрывавшая собой всю Европу, растрепалась теперь на сорок лохмотьев; железная диадема, проданная маркитанту, во время битв, была изломана в куски, и из каждого изуродованного куска сделали себе корону король, князь, герцог; правда, корону, слишком широкую для головы карлика. Что сделалось с империей Карла, Генрихов и Оттонов? Спроси об этом у барона Книтгаузена, у которого меньше подданных, чем у пастуха овец; спроси у князя Лихтенштейна, который в промежутке обеда и ужина может пешком пройти из конца в конец все границы своих владений; у великого герцога Веймарского, у которого все герцогство состоит из одного сада; у ландграфа Гамбурга, владельца одного шута! И в то время, как разрозненная Германия истощается и упадает, враждебная ей Франция, полная богатства и празднеств, смеется! Она танцует и забавляется, эта прекрасная, живая нация на разлагающемся трупе Германии. Но наше отечество хочет соединиться и, соединившись, возрасти; держава наша хочет быть единой и великой! Час этот близок: всюду, где только звучит немецкий язык, все это станет германской территорией, и мы раздвинем наши границы на самые отдаленные территории, где не желая новых приобретений, и остановится эмиграция наших потомков.

— Но, ведь, об этом мечтают только в Берлине, — сказал король.

— Почему бы не думать о том же и в Нонненбурге? Но для объединенной Германии потребуется дельная голова; почему-бы столицей не могла сделаться, вместо Пруссии, Тюрингия? Полагаю, что Миттельсбахи стоят Гогенцолернов! И тогда уже не впервые наша династия упрочится в империи; еще обрызганный кровью, убийца Генриха Франкони, Карломан I-й, должен был сесть на трон Карловингов. Правда, у Пруссии многочисленная армия; но если сила на ее стороне, то за нас Бог. Она выставит пушки, а мы воздвигнем крест. Германская империя, с Пруссией во главе, будет лютеранская и проклята всеми; созданная же в Тюрингии, германская империя будет благословляема всеми, потому что она будет державой католической. О! Молодой человек, жаждущий идеалов, скажи сам, найдется ли нечто более великое, как осуществление этой идеи: положить начало исторической жизни нации, возвысить трон Карла I-го, одновременно с кафедрой Леона III-го, вернуть заблуждающиеся души церкви, а тела — империи, и, подобно тем коронованным великанам, что, сидя в своих мраморных креслах, погружены как бы в вечное раздумье, положив ноги на львиную гриву — не иметь перед собой никого, кроме папы, а над собой — Бога!

— Да, это, пожалуй, было бы прекрасно, — сказал король, глаза которого слегка загорелись.

И потом прибавил:

— Но, ведь, такая победа недостижима.

— Она может быть достигнута, — вскричала королева.

— Какими же средствами, матушка?

Она подбежала к нему и села на сломленное дерево. Теперь ее резкие жесткие манеры изменились, и это лицо, никогда не оживлявшееся даже в минуты энтузиазма, уже не носило на себе отпечатка суровости — она попыталась улыбнуться, быть нужной, проявить материнское чувство; она протянула ему руки, будто желая приласкать, и сказала почти мягким голосом:

— Как ты благоразумен сегодня! Ты меня выслушиваешь, интересуешься тем, что тебе говорят. Это очень хорошо, мой Фридрих! Я сейчас была несколько, жестока с тобой. Не ставь мне это в вину: меня восстановили против тебя. Это кончено. Ты, конечно, не мог же подумать, что я хочу твоего изгнания и желаю посадить на твое место Жана-Альберта? Зачем мне это нужно, если ты становишься рассудителен? Итак, оставим в стороне несогласия. Поговорим вдвоем, как мать с сыном.

И королева Текла заговорила вкрадчиво:

— Ты спрашиваешь меня, каким образом я сделаю тебя императором? Не беспокойся о средствах к этому. Тут играют роль весьма сложные и, глубокие комбинации, в которых ты мало смыслишь, дитя. Не правда ли, ведь, политика надоедает тебе? Ты, со своей стороны, не сделаешь ничего, ничего трудного. В один прекрасный день, когда ты менее всего будешь ожидать этого, я скажу тебе: «Идите, государь!» И тогда твоему императорскому величеству нужно будет только сесть на трон! Тебе известно, — прибавила она с холодной улыбкой, которая плохо шла к ее бледным губам, — как делает это Генрих-Птицелов в первом акте «Рыцаря лебедя»! Ах! нужно только, чтобы ты верил мне и совсем немного слушался меня.

— В чем же? — тревожно спросил король.

— Будь, спокоен. Я не потребую от тебя трудной жертвы. Кабинет министров как, может быть, ты уже слышал, требует изгнания Ганса Гаммера. Я не согласна с мнением кабинета. Нет никакого преступления в том, что ты любишь музыку, — великий король должен покровительствовать искусствам и артистам. Правда, столько миллионов, на постройку театра, это много. Тюрингия беднеет с каждым днем. Налог на пиво — самый главный предмет нашего дохода; если бы тюрингенцы сделались вполне трезвыми, у нас вовсе не было бы денег. Хорошо, если бы ты согласился подождать немного с устройством театра. Тебе его построят гораздо красивее из золота, вывезенного из побежденной Франции! А пока можешь сохранить для себя Ганса Гаммера: это гениальный человек; я всегда говорила это! И он один способен написать марш для твоей коронации.