Молодая расцветавшая природа становилась еще прекраснее, видя улыбающиеся лица беззаботного ребенка и этого красивого молодого человека, несколько бледного, с полузакрытыми мечтательными глазами, и в легком шелесте листьев, веселом хлопанье птичьих крыльев — во всем будто слышался привет молодым влюбленным.

Однако, оставаясь нежной, любящей, Лизи не переставала изумляться, глядя на Фридриха. Он был проще с нею и восхитителен; говорил ей иногда такие страстные, горячие речи, которые пугали ее и казались странными, непонятными. Как прежде, бывало, он порывисто уносил ее в лес и на вершины скал, так теперь он поднимал ее мысли на такую высоту, что у нее захватывало дух, и на нее нападал страх. Зачем он волновал себя такими химерами, когда у них было под руками столько действительных радостей? Если можно наслаждаться жизнью в настоящих условиях, зачем же уноситься мысленно туда, где мы не можем быть? Всякая глубина, даже небесная — не более, как бездна, и в ней все теряется, исчезает; не надо теряться в хаосе, когда отыскано бытие. Бог послал нас на землю для того, чтобы мы оставались на ней; нужно уметь собирать не звезды, а цветы.

А между тем, она не решалась упрекать его за это, не смела даже подумать о том, что могла бы это сделать. Вероятно, он был прав, будучи таким красивым! а она была лишь маленькой девочкой, ничего не понимавшей в этих вещах.

Когда он, с восторженными жестами и со взглядом, как бы следил за отдаленными видениями, восклицал: «Клоринда! я Танкред. Открой Данте вход в рай, Беатриса! Маргарита, пряди на своей прялке, в то время, как Мефистофель носит меня над отверстием бездны!» она не говорила «нет» и послушно соглашалась играть в эти фантастические игры; поочередно она изображала то смелую воительницу, то святую с золотой пальмой в руке, манящую его к себе знаком, или делала вид, что прядет около окна, будто поджидая исчезнувшего возлюбленного и вспоминая об его поцелуях. Но ей самой больше нравилось оставаться просто Лизи.

На берегу озера, из ветвей кустарника образовался свод, у подножия которого по песку медленно приливала волна.

Перед закатом солнца, в то время, как мадемуазель Арминия Циммерман читала молитвы в своей молельне, а Шторкгаус наблюдал на кухне приготовление ужина, эти двое детей привыкли уходить вместе, в это поэтическое уединение; здесь они, сидя рядом, тесно прижавшись друг к другу, говоря шепотом, походили на двух птичек, которые расправляют один другому перышки в ярко освещенной лучами и полной зелени клетке.

Однажды, Фридрих не появился сюда в урочный час этого свидания; он опоздал, залюбовавшись двумя красивыми облаками, которые неслись на встречу друг другу; одно из них блестящее, как бы сотканное из золота, другое кровавое, как кровоточащая рана; это походило на бой дракона с архангелом и, через несколько минут, эти облака потемнели. Фридрих поспешил к озеру.

Он приближался уже к кустарнику, раздвигая сучья и стараясь проникнуть под свод, как вдруг услышал шелест примятой травы. — «Она пришла», подумал Фридрих.

Он ускорил шаги и, желая предстать пред ней неожиданно, избегал делать шум, заранее представляя себе улыбку и испуг, которые отразятся на ее миловидном личике, при его внезапном появлении.

Он быстро просунул голову между ветвями и так и замер, пораженный, с широко раскрытыми зрачками, с разинутым от удивления ртом.

Он смотрел долго, затаив дыхание, придерживаясь за кустарник, чтобы не упасть, с видом человека, с ужасом заглядывающего в глубину бездны.

Потом, быстро сорвавшись с места, убежал оттуда, с искаженным от ужаса лицом, с заломленными назад руками, точно стараясь отогнать от себя преследующее его видение.

Он несся во весь дух по полям, по лесу, по высокой траве, между колючек кустарников, по хворосту, с развевающимися по ветру волосами! Вдруг со всего бега он наткнулся на выступ скалы; здесь он упал в сильнейшем изнеможении, охватил голову обеими руками и разразился громкими, безудержными рыданиями.

Вместо своей милой и чистой Лизи, он увидел толстую, потную и растрепанную крестьянку, лежащую в объятиях здорового парня, который обхватил ее плечи своими мясистыми руками.

В течение нескольких минут созерцания отвратительной картины, он, исполненный невыразимого отвращения, понял всю грязную тайну влечения двух полов и всю мерзость их совокупления.

Как? Такова-то была женщина, и в этом-то заключалась тайна любви? Так к этой-то развязке приводили все волшебные мечты, все нежные ласки? Под невинными улыбками девушек и под непорочным румянцем их щек, под глубокой преданностью влюбленного юноши таилась такая низкая, грязная цель! И, именно, к этой сальности приводили все лучшие порывы души!

Все прекрасные амазонки и красивые рыцари, невесты, целующие подаренный им цветок отсутствующего жениха, и женихи, пишущие им письма при блеске избранной ими звезды, и феи, описываемые в поэмах, и принцессы в трагедиях, перед которыми преклоняют колена Обероны и Ксифаресы, все эти богини и боги, эти ангелы — так как все мужчины, как и все женщины, везде одинаковы — все они оказываются животными одних и тех же грязных яслей!

Душа его возмутилась против такого сопоставления. Ему казалось невозможным что бы вся прелесть чарующих грез, во все времена, на всяком месте и у всех живых существ, имела что-либо общее с этим презренным соединением полов.

Он не верил и не хотел верить, что страстные порывы к идеалу были, в сущности, лишь стремлением к этой позорной, отвратительной действительности. Как! этого добивался Ромео от Джульетты? Неужели и Сен-Пре требовал того же от Юлии, и Виржиния, если бы она не умерла, могла дать Полю только такую любовь, и Клара отдавшаяся Эгмонту — все они искали одной этой грязи? Ангел, имеющий одну цель — стать на уровень животного, снег, назначение которого превратиться в комок грязи? Он уверял себя: «Нет, нет, это неправда»! Но очевидность аналогии неотступно терзала его мысль. Каждый бриллиант имел свой недостаток; каждый ликер — свой осадок. И сами серафимы, в холодном, прозрачном пространстве, как Венеры среди роз, — равномерно были отмечены этим грязным пятном, и между ними и той толстой крестьянкой-самкой, требующей удовлетворения своей похоти от самца, вся разница заключалась в красоте, чуть заметной в общей сложности порядка вещей, лишь как слабая ступень в этом переходе от низости к бесконечной бездне нечистот.