Одно лишь обстоятельство, случившееся через нисколько дет его царствования, — отвлекло Фридриха на некоторое время от единственной его страсти к музыке, охватившей все существо его. Согласно придворному этикету, он должен был посетить иностранный двор, во время открывавшейся там всемирной выставки. Увидав там королеву, владетельницу обширного государства, Фридрих пленился ее необычайной красотой; она казалась ему неземною, недоступной и не похожей на всех виданных им доселе женщин. Будь она из тех женщин, к которой, по равенству из положений, он имел бы право приблизиться, заговорить с нею, и питать надежды на обоюдное расположение — он или не заметил бы ее, или отвернулся бы с презрением; но хотя Фридрих был сам король, она казалась ему настолько величественною, недосягаемого и идеальною, что он сравнивал ее лишь со своими грезами. В силу невозможности быть любимым, он влюбился сам до безумия. Но, не смотря на то, не искал случая быть с нею и часто видеть ее, ибо вблизи и она оказалась бы не выше грустной действительности! Он боготворил лишь тот идеал, который составил о ней, и потому поручил своему камергеру, Фледро-Шемилю, просить портрет королевы; ему было достаточно иметь перед собой хоть призрак своих грез. Но согласится ли она дать свой портрет, который был для него теперь лишь обманчивым призраком — лучшим, однако, чем сама действительность — и который ярко светился ему вдали, в то время, когда он уносился мечтою, под гармоничные звуки музыки, в неведомый мир бестелесных духов.

Между тем, Лизи страдала в уединении Лилиенбурга. Куда скрылся тот, кого она так сильно полюбила? До нее дошли слухи об его восшествия на Тюрингский престол. Почему же нет от него никаких извести? Почему он не пишет ей, если не может приехать? — и бедная Лизи заливалась горькими слезами до тех пор, пока, однажды, королева Текла, найдя ее в таком отчаянии, не сказала ей:

— Я увезу вас с собой в Нонненбург.

— О! зачем! — вскричала Лизи,

— Чтобы сделать вас женой моего сына. Но, увы, увидев Лизи в Нонненбурге, Фридрих, как нам уже известно, поступил с ней крайне жестоко и за желание ее прикоснуться к нему губами, лодка, в которой она сидела рядом с ним, перевернулась, и они погрузились в глубокое, бурное, как море, озеро.

Камергер Фледро-Шемиль быстро вбежал в одну из комнат гостиницы «Четырех Времен Года», в которой перед открытым чемоданом, на коленях стоял маленького роста старичок, а за зеркалом, в дорожном костюме и с распущенными волосами, сидела женщина, по видимому, утомленная дорогой.

— Невозможно видеть короля! — воскликнул камергер.

И он рассказал об ужасном нарушении королевской лодки. К счастью, Карл, всегда следивший за своим господином, поднял страшную тревогу, так, что тотчас же обязались пажи и оруженосцы и вытащили из волн продрогших и промокших до костей Фридриха и Лизи. Король был в безопасности и спокойно отдыхал после холодной ванны; но у эрцгерцогини Лизи появились признаки сильной горячки, которая развивалась очень быстро, она дрожала, как лист во время сильной бури, и постоянно бредила. Приглашенный королевой Теклой врач, явился немедленно, увидав больную, лишь покачивал головой.

— Черт возьми! — воскликнул Браскасу, — это помешает нашим планам.

Камергер улыбнулся. Нездоровье Лизи не стоило особенной тревоги. Быть может, даже эта болезнь послужит счастливою случайностью для них, так как удержит в постели эрцгерцогиню на несколько дней. Затем, Фледро-Шемиль прибавил, что, выходя со двора, встретился с управляющим театрами: через три недели, назначен дебют Глориани.

— Итак, дело решено! — вскричал Браскасу.

И, обратившись к сидевшей за зеркалом женщине, сказал:

— Я к услугам божественной Моны Карис!

Глориани ничего не ответила; она задумалась об этом девственно-чистом короле, который скоро должен упасть в ее объятия! Ведь это очень легко: он дитя! и она, улыбаясь, продолжала расчесывать свои густые, золотистые волосы.

После третьего акта, Глориани-Глориана, подобрав свой шлейф и распущенные волосы, бросилась в свою ложу, где все еще продолжала рыдать под влиянием роли отчаяния Бланшфлор; но, понемногу успокоившись, она позвала Браскасу и взволнованным голосом сказала ему:

— Я с ума схожу! Я совершенно разбита; эта музыка опьяняет и обессиливает меня. Дайте мне стакан воды, у меня в горле пересохло. Эта темная и пустая зала приводит меня в ужас. Поешь, будто стоя на краю пропасти, в мрачной и черной глубине которой не видно ничего, кроме пристально устремленного на меня взгляда, одного бледного лица, того красавца! Как красив этот юный король! Скажи мне, Браскасу, доволен ли он мной? Находит ли он, что я достаточно красива, страстна и энергична для роли Бланшфлор! Но где же князь Фледро-Шемиль? Почему он не спешит сюда? Сходи за ним и тот час же приведи его ко мне. Неужели он не понимает, что я томлюсь нетерпением, узнать, какого обо мне мнения юный король. Быть может, я была холодна, бесцветна? Да иди же! Что же ты стоишь, как прикованный! Ступай за Фледро, пусть он сию минуту явится сюда…

Браскасу был поражен и сильно встревожен.

— Да, что с тобою, Франсуэла? я никогда еще не видел тебя такою. Тебя узнать нельзя, не смотря на то, что я привык к твоим сумасбродствам, — скажи, неужели ты серьезно влюбилась в короля?

Она коснулась к стенке кресла и перекинула назад свои роскошные волосы.

— Говорю тебе, я обезумела! Да и эта музыка довела меня до сумасшествия; звуки жгли мне горло; к тому же эти два нежных глаза, глядевшие на меня так пристально! О! Если он не полюбит меня, я лишу себя жизни!

— Ты далеко заходишь, — заметил Браскасу.

И в надежде успокоить Глориану, он дерзнул сесть рядом с ней и поцеловать ее в затылок.

Она вскочила со своего места и, гневно оттолкнув его, сказала:

— Не смей прикасаться ко мне, ты слишком грязен, уродлив и омерзителен!

— Вот как! — вскричал он.

— Я хотела бы ногтями вырвать кусок тела, к которому прикоснулись твои губы.

— Черт возьми, воскликнул Браскасу, — если так, то придется изорвать тебя с головы до ног.