«Паоло», нужно найти «Паоло»… Но как мне получить там пищу? Ведь есть же необходимо. Без пищи я просто идти не смогу. Если не поесть, у меня иссякнут силы.

Дойдя до угла Висконсин-авеню, я увидел у подножия холма огни и людей. Улицу очистили от снега, она определенно была открыта для транспорта. Я видел, как под фонарями туда-сюда снуют люди, но картина выглядела раздражающе мутной.

Я поспешил дальше, у меня болезненно немели ноги, причем одно не противоречит другому, как прекрасно известно тем, кто хоть раз ходил по снегу, и наконец увидел освещенные окна кафе. «Мартини». Прекрасно. Забудем о «Паоло». Сойдет и «Мартини». Перед входом остановилась машина, из нее вышла красивая молодая пара, поспешившая зайти внутрь. Я медленно подобрался к двери и увидел, как довольно хорошенькая молодая женщина за высокой деревянной стойкой берет два меню для новых посетителей, которых она провела в затемненный зал. Я мельком отметил свечи и скатерти с шахматным узором. И внезапно осознал, что противный, тошнотворный запах, который бьет мне в ноздри, – это запах горелого сыра.

Мне бы и вампиром не понравился этот запах, нет, во всех отношениях не понравился бы; но подобной тошноты бы не вызвал. Он был бы где-то вне меня. Но теперь он как бы соединился с моим голодом; он, казалось, натягивает мышцы в моем горле. Запах этот фактически оказался чуть ли не у меня во внутренностях, и меня тошнило уже не столько от запаха, сколько от давления.

Любопытно. Да, нужно запомнить все эти мелочи. Это и есть жизнь.

Хорошенькая молодая женщина уже вернулась. Она стояла в профиль ко мне и смотрела на бумагу, лежавшую на деревянном столике перед ней, а потом подняла ручку, чтобы сделать пометку. У нее были длинные волнистые темные волосы и очень бледная кожа. Я пожалел, что так плохо ее вижу. Я попробовал уловить ее запах, но безрезультатно. Пахло горелым сыром.

Я открыл дверь, игнорируя окатившую меня тяжелую вонь, и двинулся вперед, пока не очутился перед молодой женщиной; меня окутало благословенное тепло, запахи… Она оказалась мучительно юной особой с довольно мелкими чертами лица и длинными узкими глазами. Тщательно накрашенный большой рот, прекрасной формы шея. Тело двадцатого века – сплошные кости под черным платьем.

– Мадемуазель, – сказал я, намеренно сгущая свой французский акцент, – я очень хочу есть, а на улице очень холодно. Как я могу заработать тарелку еды? Я помою полы, если пожелаете, отскребу горшки и сковородки, сделаю все, что прикажут.

Она озадаченно уставилась на меня, потом выпрямилась, встряхнула длинными черными волосами, закатила глаза, снова глянула на меня и ответила:

– Убирайся.

Ее голос казался вялым и глухим. Дело, конечно, было не в голосе, а в моих смертных ушах. Я не мог воспринять звучность, доступную вампиру.

– Могу я взять кусок хлеба? – спросил я. – Один кусок хлеба. – Меня изводили запахи пищи, какими бы они ни были дурными. Я не мог вспомнить, какова пища на вкус. Я не мог вспомнить ни текстуру пищи, ни процесс питания, но надо мной брало верх нечто чисто человеческое. Я отчаянно хотел есть.

– Если ты не уберешься немедленно, я вызову полицию, – сказала она слегка дрогнувшим голосом.

Я попробовал прочесть ее мысли. Ничего. Я искоса осмотрелся в темноте. Попытался прочесть мысли остальных. Ничего. У этого тела не было такой силы. О, но этого быть не может! Я еще раз взглянул на нее. Ничего. Ни проблеска мыслей. Никакой инстинктивной догадки, что она за человек.

– Ах так, отлично, – ответил я, одарив ее самой нежной улыбкой, какую мне удалось выдавить, понятия не имея, что из этого вышло и какое она произведет впечатление, – надеюсь, вы сгорите в аду из-за отсутствия милосердия. Но Бог знает, я другого и не заслужил. – Я повернулся и собрался уходить, когда она взяла меня за рукав.

– Послушайте, – сказала она, слегка дрожа от злости и неловкости, – нельзя же вот так приходить и ожидать, что вас накормят! – К белым щекам прилила кровь. Ее запаха я не почувствовал. Но я уловил своеобразный мускусный аромат, наполовину естественный, наполовину смешанный с духами. И внезапно заметил два крошечных бугорка у нее под платьем. Вот удивительно! Я опять попытался прочесть ее мысли. Я сказал себе, что это врожденный дар, я умею им пользоваться. Но ничего не вышло.

– Я же сказал, что отработаю пищу, – ответил я, стараясь не смотреть на ее грудь. – Я сделаю все, что вы скажете. Послушайте, мне очень жаль. Я не хочу, чтобы вы сгорели в аду. Ужасные слова. Дело в том, что мне просто очень не повезло. У меня неприятности. Смотрите, вот моя собака. Как мне ее накормить?

– Эта собака? – Она посмотрела сквозь стекло на Моджо, который царственно восседал на снегу. – Вы, наверное, шутите. – Какой пронзительный голос. Никакой индивидуальности. Почти все звуки теперь так воспринимались. Металлическими и тонкими.

– Нет, это моя собака, – произнес я со слабым негодованием. – Я ее очень люблю.

Она засмеялась.

– Да этот пес каждый вечер кормится у нас с черного хода!

– Отлично, превосходно. Хоть один из нас поест. Счастлив это слышать, мадемуазель. Может быть, стоит пойти к черному ходу. Возможно, собака и мне что-нибудь оставит.

Она издала сухой фальшивый смешок. Она явно разглядывала меня, с интересом изучая мое лицо и одежду. За кого она меня принимала? Я не знал. Черное пальто было не из дешевых, но и не принадлежало к разряду шикарной одежды. Коричневые волосы мокры от растаявшего снега.

Сама она обладала некой утонченной чувственностью. Очень узкий нос, изящной формы глаза. Потрясающе красивая фигура.

– Ладно, – сказала она, – садитесь там, за стойкой. Я скажу, чтобы вам что-нибудь принесли. Что вы хотите?