Несколько часов спустя я проснулся.

Я ужасно кашлял и напрочь замерз. Мне потребовался носовой платок, я нашел коробку с бумажными салфетками, решил, что они сойдут, и высморкался раз, наверное, сто. Затем, получив возможность дышать, я в состоянии странного лихорадочного измождения упал на постель, и у меня возникло обманчивое ощущение, что я плыву, в то время как я по-прежнему лежал на кровати.

Обычная смертная простуда, решил я. Дал себе так сильно промерзнуть – и вот результат. Эксперимент будет подпорчен, но это тоже опыт, и я должен его исследовать.

Когда я проснулся в следующий раз, у кровати стояла собака и лизала меня в лицо. Я протянул руку, потрогал его мохнатый нос, посмеялся над ним, снова закашлялся, горло саднило, и я понял, что кашляю уже давно.

Освещение стало чудовищно ярким. Чудесно ярким. Слава Богу, хоть одна яркая лампа в этом тусклом мире. Я сел в постели. Сперва я был так ошеломлен, что не смог разумно определить, что я вижу.

Небо за окном стало идеально голубым, трепетно голубым, на натертый до блеска паркет падал солнечный свет, и мир оказался великолепно светлым – и голые ветви деревьев с белой оторочкой из снега, и заснеженная крыша соседнего дома, и сама глянцево-белая комната; свет играл на зеркале, на хрустале туалетного столика, на латунной ручке двери, ведущей в ванную.

– Mon Dieu, Моджо, ты только посмотри, – прошептал я, откинув одеяло, подбежал к окну и распахнул его настежь. В лицо ударил холодный воздух, но что с того? Посмотри, какого сочного оттенка небо, посмотри, как на западе высоко летят белые облака, посмотри на сосну в соседском дворе – какой густой и прекрасный зеленый цвет!

Внезапно я безудержно расплакался и снова закашлялся.

– Настоящее чудо, – шептал я. Моджо ткнулся в меня и слегка заскулил. Смертные неприятности и болячки не имели никакого значения. Вот оно, библейское обещание, которое на протяжении двухсот лет оставалось невыполненным.

Не успев ступить за порог дома навстречу великолепному дневному свету, я уже знал, что это ощущение стоит любых испытаний или болезней. И никакая смертная простуда, как бы она меня ни ослабила, не удержит меня от прогулки на утреннем солнце.

И пусть моя общая физическая слабость сводила меня с ума, пусть, тащась рядом с Моджо, я чувствовал себя сделанным из камня, пусть я не смог подпрыгнуть вверх и на два фута, пусть от меня потребовалось колоссальное усилие, чтобы открыть дверь мясной лавки, пусть с каждой минутой моя простуда все больше и больше давала о себе знать – все это не имело ровным счетом никакого значения!

Как только Моджо сожрал свой завтрак, состоявший из выпрошенных у мясника обрезков, мы вдвоем направились упиваться солнышком – меня пьянил вид солнечных лучей, падающих на окна и мокрые тротуары, на сверкающие крыши ярко блестевших автомобилей, на стеклянные лужицы талого снега, на прозрачные витрины и на людей – на тысячи, тысячи людей, спешащих по своим дневным делам.

Как же они отличались от людей ночи – при свете дня они явно чувствовали себя в безопасности, они ходили и разговаривали без малейшей настороженности, занимаясь многочисленными дневными хлопотами, за которые очень редко с подобной энергией берутся после наступления темноты.

Наконец увидеть оживленных матерей с сияющими детишками, наполняющих фруктами корзины, посмотреть, как на слякотных улицах останавливаются большие шумные грузовики для доставки, а могучего сложения мужчины разгружают возле черного хода огромные ящики и картонные коробки с товарами! Увидеть, как люди сгребают лопатами снег и расчищают окна, увидеть, как милые рассеянные люди стекаются в кафе, где поглощают в огромных количествах кофе и благоухающие горячие завтраки, просматривая утренние газеты, волнуясь из-за погоды или обсуждая дневную работу. Как завороженный, смотрел я на группы одетых в форму школьников, бросивших вызов ледяному ветру, чтобы устроить игры на утопающей в солнце асфальтированной площадке.

Всех их связывала великая оптимистическая энергия; она исходила от студентов, которые сновали между зданиями университетского общежития или собирались в тесных и теплых кафе, чтобы пообедать.

На солнце эти смертные распускались, как цветы, дневной свет ускорял их речь и темп жизни. А когда я почувствовал, как солнце греет мои руки и лицо, то и сам раскрылся, как цветок. Я чувствовал, как буквально химически реагирует на солнце мое смертное тело, невзирая на тяжесть в голове и утомительную боль в замерзших руках и ногах.

Не обращая внимания на кашель, усиливающийся с каждым часом, и на легкую пелену перед глазами, которая меня по-настоящему раздражала, я повел Моджо по шумной Эм-стрит в Вашингтон, настоящую столицу страны, чтобы побродить среди мраморных мемориалов и памятников, больших впечатляющих административных зданий и жилых домов и дальше, мимо тихой и печальной красоты Арлингтонского кладбища с тысячами крошечных одинаковых надгробий, к пыльному красивому особнячку великого генерала Конфедерации Роберта Эдварда Ли.