Эта скованность, этот официальный тон, эти «кишечно-желудочные заболевания» — все казалось Смаглию защитной реакцией, крайним смущением. Он догадывался — за внешней оболочкой спрятано совсем иное…

Последующие встречи — мимолетные и торопливые — мало чем отличались от первой. Но вот дней пять назад зазвонил телефон. Смаглий по выговору узнал белоруса Илью Чистопьянова, который передал несколько распоряжений Иванова. Сообщив все, что у него было, очевидно, записано на бумажке, Чистопьянов сказал:

— А таперь с вами будет говорить доктор.

После чистопьяновского «таперь» и переданного открытым текстом «доктор», послышался женский голос:

— Товарищ «Охотник», здравствуйте! Говорит «Ольга». «Олень» приказал мне сдать стрельбу из нагана и винтовки. Когда вы сможете принять?

Все командиры сдавали стрельбу Иванову. Павлушкина в тот день ездила в Ораниенбаум за медикаментами. Ничего удивительного не было в том, что комбат направил доктора к нему, Смаглию: во-первых, его орудие ближе, чем другие, к стрельбищу; во-вторых, Иванов по училищу знал: Смаглий не раз завоевывал первенство в самых трудных состязаниях.

Они встретились близ Кирхгофских высот. Вверху среди зелени одиноко белела невысокая церквушка с колоколенкой. Внизу разместилось стрельбище. Собственно, стрельбищем называлась обыкновенная травянистая поляна, упиравшаяся в скат высоты. У ската лежали фанерные щиты с наклеенными мишенями.

Смаглий и Павлушкина сели в траву. Лейтенант разобрал и собрал винтовку. Он комментировал все, что делали его руки, осторожно касался каждой ложбинки, каждого выступа.

— В училище, — сказал Смаглий, — старший лейтенант Иванов учил нас с завязанными глазами, на ощупь определять, какую деталь держим. И получалось!..

Пожалуй, Смаглий смог бы с закрытыми глазами собрать винтовку. Однако он не сказал об этом, молча лег, раскинул ноги, и винтовка словно впаялась в плечо. Он целился недолго, выстрелил, щелкнул затвором, выбросив гильзу, и пошел к мишени.

«Один выстрел — не слишком ли самоуверен?»

Смаглий принес мишень с продырявленной десяткой:

— Теперь стреляйте вы. Затаивайте дыхание. Приклад намертво вдавите в плечо.

Пули легли кучно. Смаглий, державшийся деловито и строго, впервые улыбнулся:

— Вы хорошо стреляете, доктор.

Павлушкина могла бы ответить, что еще в Ржеве, в медтехникуме, получила значок «Ворошиловский стрелок», а в академии огневая подготовка была так же обязательна, как полевая хирургия. Сказала другое:

— У меня гуманная профессия, товарищ лейтенант. Меня учили не убивать, а спасать жизни.

Ее прорвало. Ее с утра томило, что придется на полдня оставить медпункт, заваленный привезенными из Ораниенбаума медикаментами, и еще больше томила необходимость сдавать стрельбу лейтенанту Смаглию, при виде которого она перестает быть сама собой. Словно комбат специально послал ее к Смаглию. Но разве комбату возразишь?!

Смаглий посмотрел на нее холодно и недоуменно. Перекинул через плечо винтовку, не сказав ни слова. Вся его поза как бы говорила: задание выполнено, можно идти.

Отчужденные, они покидали стрельбище. Шли так, что между ними, не задев, мог свободно пройти третий. Оставив позади Кирхгофские высоты, молча миновав добрую половину пути, Смаглий вдруг остановился:

— Доктор, а что у вас в санитарной сумке? По-моему, она для вас тяжела.

Лейтенант нес санитарную сумку и противогаз Павлушкиной.

Она объяснила: в сумке ничего лишнего — вата, бинты, шприцы, пиано, кохеры, роторасширитель, камфора, йод, морфий, кофеин в ампулах.

Он попросил разрешения заглянуть вовнутрь и с любопытством осмотрел оба отделения. Его удивил большой перочинный нож: какое, мол, он имеет отношение к полевой хирургии? Назначение ножа оказалось неожиданно-будничным: «А чем разрезать брюки раненого?» Обнаружив фляжку, Смаглий тряхнул ею: «И это для раненых?»

Она охотно объяснила: спирт порой спасает от шока, дезинфицирует раны; рассказала о назначении роторасширителя, пиано и так увлеклась, что исчезли отчужденность и скованность. И дальше они шли уже рядом, свободно беседуя. До медпункта оставалось менее километра, когда Смаглий предложил сделать привал, положил в траву винтовку, брезентовую сумку с красным крестом, противогаз и опустился на колени возле замшелого пенька.

Павлушкина не могла понять: что это лейтенант разыскивает среди травы? Через минуту он подошел к ней, держа в ладони пахучую землянику. Ягоды были налитые, крупные. Среди румяных и перезрелых зеленело лишь две-три еще незрелые ягодки. Брызнул сок, сладкий аромат разлился во рту.

Каждый вспомнил свое: Антонина — деревню Мясцово, приречные рощи и земляничные поляны; Смаглий — тесный дворик в Черкассах, большие ягоды клубники, промытые, свежие, положенные в два неглубоких блюдечка…

Он опять помрачнел, как в тот миг, когда Павлушкина заговорила о своей гуманной профессии, перестал собирать землянику, сказал: