Христиане, желая отблагодарить «доброго императора», приписали Антонину рескрипт, по которому «имя христианина как таковое запретно, но если обвиняемый отрицает его и обвинитель не может доказать обвинения, то обвиняемый освобождается от тяжкого наказания». Подлинность этого текста, закрепляющего инструкции Траяна Плинию, ныне оспаривается, но по крайней мере стоит запомнить, что среди первых апологетов шла та же молва о великодушии Антонина, что и среди язычников. До нас дошел текст о положении рабов — на сей раз уже бесспорный — в виде инструкции императора проконсулу Бетики, которому некий хозяин жаловался на неповиновение слуг: «Необходимо, чтобы рабам, законно требующим защиты против жестокости и непереносимой суровости хозяев, не было в ней отказа». Дело могло доходить даже до лишения хозяина прав на жалобщика. Так началось дело улучшения положения рабов, завершившееся лишь полтора тысячелетия спустя. Большего и нельзя спрашивать с господина всех господ Империи. В других же отношениях, в частности, что касается положения вольноотпущенников в обществе, он проявлял косный консерватизм.

В час смерти Антонина власть была в руках его соправителя, Цезаря Марка Аврелия, в четвертый раз исполнявшего должность консула, имевшего империй над провинциями и трибунскую власть. Это были очень значительные титулы, но они еще не обеспечивали совершенной легитимности. Не хватало еще имени Августа, данного сенатом, и именования императором, провозглашенного вооруженными силами. Венцом всего было достоинство великого понтифика. Хотя все это представлялось в высшей степени возможным — дело обстояло лучше, чем при любой интронизации со времен Августа. Правда, маневр предстоял сложный, поэтому нельзя было пренебрегать никакой формальностью. Инициатива сената была правилом, которое после смерти Августа почти всегда нарушалось. Тиберия, Калигулу, Клавдия, Веспасиана и даже Адриана к власти привели легионы или преторианцы, а сенат спешно ратифицировал государственные перевороты, которые не мог предупредить.

На этот раз процедура предварительного усыновления, придуманная, чтобы заполнить огромный пробел в конституционной системе Августа, сработала хорошо. Кажется, нигде легионы не пытались поставить собственного кандидата. Когда Марк Аврелий после похорон явился в сенат в качестве простого консула просить его об апофеозе Антонина, собрание единогласно объявило его принцепсом и Августом. Он отказался, и никто в общем-то не удивился: это был жест приличия, «non sum dignus» [28] , который при настойчивых просьбах быстро берут назад. Так делал даже Тиберий, которого чуть не поймали на слове (это было первое из его роковых недоразумений с сенатом). Марк Аврелий мог не опасаться подобной ловушки, однако, ко всеобщему изумлению, он стоял на своем, объясняя, что эта ноша для него действительно тяжела и он хочет ее хотя бы разделить. Случилось недолгое замешательство, и хотя никто не думал, что видит нового Тиберия, но и Марка Аврелия не узнавали.

Впрочем, если приглядеться, между двумя ситуациями, разделенными полутора столетиями, было и некоторое сходство. Первоначальный отказ не был чистой проформой: он был одновременно искренним, суеверным и тактическим. Тиберий — природный аристократ и антиавгустианец — предпочел бы разделить полномочия с республиканским сенатом. Ипохондрик по натуре, он неуклюже пытался ублажить Фатум. Наконец, как человек хитрый, он желал испытать, до какой степени дойдет оппозиция его персоне, чтобы потом диктовать свои условия. И вот теперь милейший воспитанник Антонина имел все резоны вести себя так же, как жестокий сын Ливии. Марк Аврелий был искренен, не решаясь принять на себя всю полноту тягостной власти. Он уже знал ее на опыте, и ему не хватало воображения и бодрости духа представить ее себе неразделенной. Его уму представлялись иногда удачные, но слишком рискованные примеры единовластия Адриана, Траяна и Домициана. Что до суеверия, то кто не был бы суеверен, переступая порог священного и абсолютного? Наконец, тактическая пауза имела целью потом взять инициативу в свои руки и тогда уже ставить условия.

Это условие всех удивило, но для приемного внука Адриана и названого брата Луция Коммода оно было вполне логично. Те, кто за двадцать лет забыл про Луция, почти не появлявшегося в Государственном совете и намеренно отодвинутого Антонином в тень, не ожидали, что он выйдет на авансцену. Тем не менее это было первое конституционное деяние Марка Аврелия. В качестве консула он немедленно провел беспрецедентный законопроект: его младший брат получал одинаковые с ним полномочия, так что впервые в истории Рима у него стало два равноправных императора. Кажется, удивление и неприятие этого акта сенатом были не так глубоки, как наше теперешнее изумление. Во всяком случае, они скоро прошли. Воцарение соимператора Луция Цезаря Августа, имевшего все священные должности, кроме лишь верховного понтификата, было утверждено овацией.

Это конституционное новшество было так легко принято не только потому, что политический класс поддался ненавязчивому шантажу Марка Аврелия, но и потому, что многие еще помнили про завещание Адриана. Нет никакой нужды предполагать, что в нем была какая-то тайна, но нет и сомнения в том, что воля умиравшего императора была неоднозначна. Чем бы на самом деле ни вызывалась его привязанность к Цейониям, были у него какие-то обязательства перед старой римской знатью или нет, — завещание оставалось священным и по-прежнему хранилось у весталок. Марк Аврелий, лучше всех осведомленный о сути проблемы, не хотел начинать царствование с клятвопреступления и вполне вероятной тяжбы. Кроме того, для римского правосознания это новшество отнюдь не являлось двусмысленным: разделение должностей входило в республиканскую традицию. Консулов всегда было двое, и Антонин на консульство 161 года предложил именно Марка и Луция. Наконец вспомнили, что Август дважды назначал себе двух равноправных преемников — было ли это мудро или глупо, мы не узнаем, поскольку оба раза смерть преждевременно унесла наследников.

Что двигало Марком Аврелием? Моральное обязательство или это был лишь предлог? Можно только предполагать. Если бы он оставил брата на втором месте, ему в любом случае ничего серьезно не грозило бы. За ним оставалось бы преимущество старшинства, опыта и положения — того нераздельного достоинства, которое с первых времен Империи называли auctoritas. Как мы видели, этот термин коренится в сакральной сфере и обнаруживается в титуле, избранном для себя Августом. В конечном же счете основание для решения, принятого в марте 161 года, следует искать в искренней дружбе двух наследников и в том, что они во многом дополняли друг друга, в том числе и по физическим качествам.

Отныне у сената и римского народа (теоретически сенат был представителем народа) было два Цезаря, два Августа, два принцепса, но еще не было императора. Это следовало исправить как можно скорее, обратившись к ближайшим представителям вооруженных сил — единственным, имевшим право квартировать в Риме: преторианцам. Преторианский корпус из семи тысяч человек, разделенных на десять когорт, служил для охраны порядка в Империи. Их командир, префект претория из сословия всадников, фактически был военным и гражданским главой правительства. Начиная с Сеяна, фаворита и соперника Тиберия, в лагере преторианцев на Виминале бродила мечта о власти. Траян призвал их к порядку, и вот уже шестьдесят лет префекты — сильные люди часто низкого происхождения — крепко держали их в руках. Итак, Марк Аврелий и Луций по обычаю отправились в их казармы, где получили одобрение (acclamatio), сопровождаемое страшной клятвой верности. Надо упомянуть и об ответном даре, знаменитом донативе: подарки в честь благополучного воцарения были неразрывно связаны с присягой. На этот раз каждый солдат получил по двадцать тысяч сестерциев, а офицеры еще больше, что равнялось нескольким годовым жалованьям.