Я спустился в землянку радистов, надел наушники и стал настраиваться на нужную мне волну. Что творилось в эфире! Крики, команды, ругань! Кто-то докладывал: «Наши коробки пошли в дело». «Какие коробки?» — спрашивали в ответ. «Как какие? Ну, танки!» В это время торопливо и отчаянно зазвучал голос по-немецки на той же волне. И снова крик: «Слушай, фриц, заглохни, не мешай, все равно тебе капут!..»

За несколько дней до наступления я на НП познакомился с командиром взвода тяжелых танков. Он обдумывал маневр, как кратчайшим путем выйти на перекресток шоссейных дорог и отсечь отступление противника. Но начальство было против такого маневра, потому что в том районе притаилась 88-миллшметровая зенитная батарея. Стрельбы она последнее время не вела, аэроразведка ее не обнаружила. Огонь же зенитных пушек для танков очень опасен.

И вот мы с танкистом договорились, что я пристреляю репер в районе батареи, чтоб не спугнуть ее. Он во время атаки пойдет своим путем и, если заметит батарею, даст мне по радио сигнал, и я обрушусь на нее шквалом беглого огня. Зенитные орудия наверняка сверху не укрыты, и я осколками могу подавить их.

Кричал, стонал, ругался и ликовал на все голоса эфир, и вот сквозь этот хаос донесся голос; он подавал только мне известный сигнал:

— Коля-Николай, двести метров к востоку действуй. Коля-Николай, двести метров к востоку действуй...

— Это что за частушки? — прогремел чей-то властный бас.

— Иди ты... Коля-Николай, двести метров к востоку действуй!

Я быстро прикинул пересчет стрельбы с репера на цель, выскочил из землянки. И через полминуты батарея вновь засверкала пламенем.

Командир полка закричал на меня по телефону:

— Ты что творишь? Снаряды экономь!

— Товарищ ноль-первый, это из моего запаса, того самого, последние крохи, накрыл зенитную батарею по целеуказанию танкистов.

Потом бросился к рации и услышал голос:

— Коля, хватит, Коля! Хватит, Коля, хватит. По мне сыплешь. Я ее раздавил. Спасибо. За мной пол-литра. Пока. Конец. Конец.

Только отпустил измотанные расчеты от орудий, как со стороны Старо-Панова на высоте около двадцати метров появились два «мессершмитта». Они промелькнули перед нами на синем фоне Пулковских высот. Запоздалые пулеметные очереди простучали им вдогонку. Самолеты исчезли за Ям-Ижорой. Они не стреляли и не бомбили, пролетели сломя голову, выполняя приказание о разведке, и наверняка ничего не разглядели на равнине, затопленной пороховыми газами. Летчики думали, наверно, только об одном: как бы не врезаться в землю на такой малой высоте.

По шоссе бежали машины, мчались танки. Облепленные десантниками, они походили на гигантских ежей. Через гребень горы переваливались темные волны пехоты второго эшелона.

Не думал я, что успею написать эти строки. Оказывается, время нашлось.

На следующий день после начала наступления вокруг нас стало тихо и пустынно. Ветер гонял по черному снегу лохмотья и обрывки бумаги. Желтели груды пустых ящиков. Безжизненно мрачно зияли входы в землянки. Двери с них хозяева сняли и прихватили с собой.

Все уехали, а мы стоим.

Взяты Ропша и Красное Село. А мы стоим.

Ликвидированы окруженные группировки в районе Петергофа и Стрельны. А мы стоим.

В Москве прогремел салют в честь победы на Ленинградском фронте. А мы стоим.

Освобожден Новгород. Батареи городской ПВО, состоящие наполовину из девчат, выдвигаются вперед нас на свои новые стационарные позиции. А мы стоим. За это время не только записки, «Войну и мир» можно написать. Но уже не хочется раскрывать тетрадь на старом месте, лучше на земле, отбитой у врага, делать короткие торопливые пометки в своей тетради.

Мы стоим потому, что враг сидит, окруженный в Пушкине и Павловске. До 24 ноября добивали его там. И вот, когда под Ленинградом не осталось ни одного живого вражеского солдата, для нас прозвучала команда: «Отбой! Поход!» Путь на Гатчину и далее на запад до конца.

Рокоча, переваливаясь по кочкам и буграм, вползают на позицию тракторы. Орудийные номера привязывают к пушкам свой немудреный скарб, торопливо выкидывают все лишнее из вещевых мешков. Под тяжестью снарядных ящиков оседают кузова машин.

Теперь действительно писать будет некогда. В дело пойдут не только орудийные стволы, но и колеса.

Мы уходим от тебя, товарищ Ленинград. Прости, что прижимались спинами к твоим стенам. Мы победим, мы расплатимся за тебя!

Прощай!

Синее шоссе в обрамлении деревьев прямой стрелой вонзается в подножие Пулковской высоты, рикошетит и скользит влево по ее склону, переваливает через вершину и устремляется к Москве.

На вершине горы, над рощей, сверкают купола обсерватории, ее марсианский силуэт волнует воображение. Опускается ночь, и обсерватория остается наедине со Вселенной, с Вечностью, потом рассвет опускает на купола сверкающую росу. А в роще первокурсники всю ночь говорили о чем-то важном, и им казалось, что вся Вселенная вращается вокруг Пулковского меридиана.