— Какой ракетой, голубчик ты мой?

— Свет зажгут и выстрелят. От конвоя отбивать их будут, понимаешь? Пусть тогда в город к водокачке бегут…

— Спаси тебя Христос, сыночек! Еж ли смогу, все, как сказал, сделаю. Молчи, поняла я. Сам-то не обманешь? Не бросишь девчонку?

— Сказал же!

Затихшие вспышки опять заплясали над городом. Конвойный встал. Вскинув винтовку, крикнул:

— Будет, набалакались! Шагай отсюда, малец, живо!

Кузьминишна выпрямилась, перекрестила Алешку и, не оборачиваясь, пошла к окопам. Алешка нырнул в темноту. Ветер дунул в костер, пошевелил горящие сучья, метнул к небу языки пламени.

В сарае было темно и тихо. Алешка подвинул висящую на петле дверь, пролез в нее, весело спросил:

— Где вы там? Эк, схоронились!

— Тебя дожидаем. Завел и бросил, а еще товарищ! — отозвалась откуда-то сверху Дина.

— Обе, что ли, под крышу залезли?

— Конечно, залезли. В соломе дырку разобрали, за тобой смотрели. Куда бегал?

— Туда, где вас не было. Теперь ждите. Как палить начнут, и бабка ее прибежит. Только чтоб не визжать! Ну-ка, где вы? Я к вам полезу…

Зашуршала, осыпаясь, соломенная труха. Нащупав протянутую Динину руку, Алешка взобрался под крышу. Девочки, пригнув головы, сидели на балке. Алешка уселся тоже. Лена тронула его:

— Правда, прибежит?

— Кто, бабка? Сказано — жди.

Но за сараем было тихо. Даже похожий на ворчание грома гул замер. Трое слушали и ждали. Разобранная в соломе дыра бледнела — короткая весенняя ночь была на исходе.

— Погоди… — Алешка ловко спрыгнул вниз. — Идут сюда?

Он подкрался к двери. Кто-то, часто дыша, скреб ее пальцами, отодвигал… В щель просунулась чья-то рука, темная голова…

— Сыночек, здесь вы? Убегла я…

Алешка впустил Кузьминишну.

— Убегла. Что будет, и не знаю!

— А… сказала?

— Господи, страху натерпелась! Сыночек, родимый, как стали мы рыть, я боком, боком, к тем. Не подпускают, стерегут их, да я уж Федосье Андревне шумнула. Она меня первая заметила… Все передала, как велел. Там всполохнулись чего-то, главный пришел, костры землей приказал тушить, нас в город гнать. Вот я ползком, ползком и убегла. Господи, Леночка-то где?

— Здесь, за мной иди.

Хрустнувшее бревно с треском поползло вниз. Легкая тень отделилась от него, Кузьминишна подхватила ее.

— Молчи, никшни, Леночка, я это!

И почти сразу недалеко от сарая защелкали выстрелы. Алешка кинулся к двери.

— Не ходи, сынок, там теперь такое пойдет, не пущу! — Кузьминишна, не выпуская Лены, загородила ему дорогу.

— Надо мне, пусти!

— Да подстрелят же!

Сильной рукой она оттаскивала его от двери. В сарае быстро светлело. Обвалившаяся балка подминала железные обручи. Дина стояла на них, приплясывая от возбуждения.

— Ой, чего там из дыры видно! Пожар большой-большущий в самой середке города, где цирк. А у окопов охранники, как все равно блохи скачут, бегу-ут все!

Свист, похожий на звук царапнувшего по стеклу ножа, прорезал воздух, в сарай шлепнулась пуля. Кузьминишна толкнула Лену с Алешкой к стене, крикнула Дине: «Ложись, ложись ты!» — и, закрывая телом всех троих, упала на колени.

Пулеметный стук рассыпался справа, его перебил удар, острые вспышки опять замелькали под крышей.

— Вы тут ждите, а я в город побегу. — Алешка отполз от стены.

— Бога побойся! Себя не жалеешь — мать свою пожалей!

— Нету у меня матери, убили ее!..

— Сыночек…

Но он, скользнув за дверь, уже исчез из сарая.

Необычайной силы и совсем близкий удар ахнул над степью. И — еще далекие — чьи-то радостные крики, победный гул…

Кузьминишна смело поднялась с колен. Яркие отблески озарили ее просветленное лицо.

— Родимые, да приходите ж скорей, освободите! Жизни, жизни новой люди хотят! Порядка… Правды! Свои же вы, родимые! Приходите!..

К середине мая, поддержанные населением окрестных станиц и хуторов, войска Красной Армии окончательно освободили Кубань. Остатки разбитых частей генерала Деникина в панике бежали в Крым. По всей Кубани прочно установилась Советская власть.

Ясным весенним утром на привокзальной площади Армавира, пострадавшей от последних боев, начался субботник по ее расчистке. Каменные дома с выбитыми стеклами были завалены грудами кирпича и штукатурки. Многие деревянные постройки сгорели за время пожара целиком. Но черные, обуглившиеся бревна еще лежали возле печей и труб.