— Значит, ты все же допускаешь, что и я когда-то была молодой? — вытирая проступившие слезы, спросила она.

— Конечно, допускаю. — Лене стало очень приятно, что у них такой неожиданный разговор. — Конечно!

— Да. У меня был жених. Он погиб в восемнадцатом году на Урале. Там шла гражданская война… — Марья Антоновна задумалась, печально и ясно глядя перед собой.

— Вы очень… любили его? — Лена спрашивала осторожно, стараясь не сделать больно.

— Очень. Это был замечательный человек, Лена. Когда-нибудь я расскажу тебе о нем.

— И вы не забывали его? Никогда?

— Никогда. Я бы не могла забыть, даже если б хотела. В жизни трудное и тяжелое забывается гораздо легче. А прекрасное остается навсегда. Так уж, в общем, устроены люди.

Что-то страшно знакомое прозвучало вдруг в последней фразе. Да, «в общем»!.. Не у Марьи ли Антоновны перенял Алеша это слово?

— А можно… я пойду к нему? — Лена говорила тихо, боясь спугнуть с ее лица это удивительное выражение светлой грусти.

— К кому, Лена?

— К Алеше.

— Конечно. Четвертая дверь налево. Иди, позови его тоже пить чай!

Лена вышла быстро, чуть не стукнувшись лбом о притолоку. Отчего же вдруг так страшно стало увидеть Алешку?

Она не чувствовала себя перед ним виноватой, нет, это было не то слово. И все же смутно понимала — для его обиды есть основание.

Алешка стоял в такой же крошечной комнате, загородив плечом свет настольной лампы, будто оберегая разложенные истрепанные книги, миллиметровку… Андрей Николаевич, постаревший — Лена не видела его давно, — сухонький, как мальчик, возился с чем-то у окна. На ее несмелые шаги обернулся, приветливо закивал головой и сразу ушел. Видно, не хотел мешать? Или знал что-то? У Лены перехватило горло.

— Здравствуй, Алеша!

— Здравствуй, Лена.

Так они постояли друг против друга, не подавая рук. Алешка глядел в пол, Лена с тревогой и лаской — на него. Как исхудал, осунулся! Даже нос заострился, подвело глаза. А скулы выдавались резко, и костлявые мальчишеские плечи ссутулились… Или все это бросалось в глаза от невольного сравнения с широкоплечим небрежным Всеволодом? Лена переступила с ноги на ногу.

— Алеша, ты болел, мне Дина говорила?

— Болел. А ты… как живешь?

— Я хорошо, я ничего. Что это ты делаешь?

— Черчу.

— Ты-и? Зачем?

Он молча сгреб книги, справочники, прикрыл миллиметровкой.

— На рабфаке задают.

— Я знаю, тебя с завода послали, Динка говорила… А после пойдешь в вуз? И ты уже комсомолец? Как хорошо!

— Да, неплохо. А ты так и прижилась у этих своих… бывших? Понравилось?

— Алеша, ты на меня за что-нибудь сердишься?

— За что мне на тебя сердиться?

— Я ведь скоро буду чертежницей, давай помогу? Ты только объясни!

— Зачем мне помогать? Один, что ли, не справлюсь?

— Ой, Алешка, я тебя так давно не видела! С самого лета!

Он сказал негромко:

— Я-то тебя видел.

— Ты? Где? Когда?

Лицо его быстро холодело, становилось чужим.

— В цирке. Чуть не рядом сидели.

— Ах, в цирке! Ах, да. Почему же я тебя не видела! — Но она смутилась. — Почему ты не подошел?

— Не до меня тебе было. С этого ракеточника — плэ, рэди! — глаз не сводила.

Лена вспыхнула:

— Ну, знаешь, во всяком случае он повежливее тебя!

— Еще бы, умеет обхаживать…

— Алеша, как тебе не стыдно, как ты можешь?

Но он уже плохо владел собой. А она подошла ближе, улыбнулась, протянула обе руки…

— Ты же по-прежнему мой самый близкий друг! Алешка!..

Он дико посмотрел на нее.

— И я ни в чем, ни в чем перед тобой…

Он отпрянул и вдруг его точно прорвало. Побелевшими губами, наваливаясь на стол, заговорил сдавленно, почти шепотом:

— Ты врешь! Ты врешь! Какой я тебе друг? Три месяца и не вспоминала! Зачем ты пришла? Я ведь все знаю, все… Ну и ладно, ходи себе в цирки, сиди с ним на диванах… Еще бы, такой тебе ближе! Только не ври! Не ври!..

— Алеша, молчи, Алеша! Какое ты имеешь право?

— Имею! Потому что я тоже думал — ты мне друг! А ты… А ты…

— Алеша, это же не так! Я и ему про тебя говорила…