Шрифт:
Так жарко, что я совсем распарилась, как белуга в собственном томате.
Что это она не шлет письма, как кляча самоварная?
Она была в салатовом платье, очень из себя выразительная.
Мы положили ее в санаторий, там будут совершенствовать ее болезнь.
Он как напьется, зараз начинает портить свое мнение.
Может, он и всех считает дураками, но я на эту фантазию не желаю понижаться.
С ним, когда разговариваешь, все время приходится делать разные сокращения ума.
Сегодня хлеб взяла подороже, но все равно он не дает никакого значения.
Я: «Как мне надоело стряпать!»
ОНА: «У меня тоже бывает такое безразличие предметов!»
Мечтать можно только о несбыточном, тогда сбудется сбыточное.
Если бы Сережа не слушал меня, все бы заглохло во мне, заросло бы сорной травой повседневности.
Для подвига нужны препятствия.
Тишина души.
Все это сформировало меня и дало мне силы к моему настоящему.
Маме свойственна была интенсивность чувств и естественная жизнь с музыкой. Отцу — открытие, познание и рост понимания и чувствования.
Годы странствий надавили на меня.
Сон — это взгляд в будущее.
Разбег перед новым барьером душевного развития.
Полумрак сознания.
Человек может вас ненавидеть, если вы живете отрицанием его натуры.
Прощать надо молча.
Очень мягкий человек с угрожающей внешностью. (Это о Володе).
Сейчас звонила Юля и говорила, что вспомнила мой рассказ о Рафаэле, и что, ах, как вы талантливы! Может быть, и правда? А сколько таких рассказов придется похоронить со мной вместе?
Я должна написать о семье (сделано), о Володе (сделано), о Сереже. И поставить ему памятник. Потом можно уже и умереть.
Я живу одиноко и тихо.
Всевозможность.
Скрипел зубами, точно чиркал спички.
Весенний, весь сквозной лес.
Сизые облака.
Ураган цвета.
Утром, на рассвете, лежа в потемках, я проснулась от удушья. Мне было очень плохо. И я была совсем одна. Легко, как в балете, развевая легкую одежду, мимо меня (от окна к двери) прошла смерть. Я не видела ее лица, но чувствовала, что она улыбается. Она прошла легко — как по воздуху — и исчезла. Мне стало легче. Я сумела принять лекарство и заснула. Не было страшно, но было очень тоскливо.
Мне скучно и не нужно писать беллетристику. Мне интересно писать про мои мысли, про мое узнавание жизни, про чувства, наконец. Подглядывать за жизнью тоже интересно (понимать ее).
Выходит душа на душу.
Одинокие снежинки, как потерянные, носились в воздухе.
Сон — это погружение, провал, но никак не взлет…
Я могу писать только по внутренней необходимости, когда чувство уже отстоялось во мне.
Мудрость древних происходила оттого, что их слушали с открытыми ртами.
В основе Анненского заложена ипохондрия, грусть и безысходность. «Мне не спится, мне невмочь, я шаги слепого слышу. Надо мною только ночь Оступается о крышу». Ну разве можно это сравнить с тем радостным ощущением дождя, который имел Тютчев: «Ты скажешь — ветреная Геба, Кормя зевесова орла, Громокипящий кубок с неба. Смеясь, на землю пролила».
Я поняла, в чем трудность современного писания писем. Мы отвечаем на письма, а надо не отвечать, а писать их, надо делиться мыслями. Вот тогда будут письма. А отвечать нужно только, если есть знаки вопроса. Как здоровье? Что Вы читаете? Что думаете?
Он был весь обещание.
Дать можно только то, чем владеешь сам.
Мне сегодня приснилось, что я разговариваю сама с собой по телефону. Наконец-то я услышала свой голос.