Шрифт:
Юля учила нас и поклонам. Поклоны окончательно вскружили мне голову. Я выламывалась, бралась за юбку, делала реверанс и при этом обольстительно, как мне мерещилось, улыбалась. В воображении передо мной возникала толпа восторженных, красиво одетых колонисток (самая важная для меня публика), все они хлопали мне и кричали «бис». Я кланялась очень красиво, костюм на мне сиял блестками, свет заливал сцену Большого театра, на которой я танцевала, мне бросали цветы, а я все кланялась и кланялась, и каждый раз все красивее и лучше. Потом, уже совсем измученная успехом, я поднимала руку — наступала тишина — и я тихим голосом говорила, что не могу больше танцевать, потому что у меня от переутомления началась чахотка. И уходила со сцены, вся в цветах, улыбках и невыразимой сладостной тоске…
После всех этих мечтаний и репетиций мы влезали в наши рваные валенки и уезжали домой в колонию, уверенные, что уже в совершенстве постигли всю танцевальную технику и сделались прекрасными балеринами.
СЕНОКОС
Солнце печет вовсю. И это очень хорошо, потому что идет сенокос и скошенное сено быстро сохнет. Около дороги уже стоят готовые, высокие копны сухого сена. А вдалеке сушится недавно скошенное. Его шевелят и ворошат девочки — и я с ними. Очень жарко и очень пахнет сеном. Так хорошо пахнет, как будто бы на луг вылили ведро духов. Высохшее сено складывают в стога, ну и, конечно, толкают друг друга, и пихают, и валят в стог. Крошки сена везде — и в носу, и в ушах, и во рту. А некоторые еще возьмут и запихают тебе за шиворот целую горсть колючек. Все это очень весело, и работа на сенокосе удивительно приятная. Мне нравится она еще и тем, что я работаю наравне со старшими…
Все время взад и вперед ездят две лошади (Машка и Буланый), которые отвозят сено домой на сеновал. Навивать сено на воз работа трудная и утомительная. Это обыкновенно делают мальчики, но наша Нина тоже умеет это делать. Вообще она очень «хватистая» в работе. Вот и сейчас захватила на вилы чуть ли не весь стог и подает наверх. На возу Лиза Сафонова и Юра Осекин принимают сено. Ловко это у них получается, они поднимаются все выше и выше, и уже кажутся совсем маленькими на фоне неба. Мальчики увязывают воз веревкой. Готово!
— Туська, — кричит с воза Лиза, — иди сюда, прокатись на сене.
И в одну минуту я бросаю грабли и по веревке, как обезьяна в цирке, лезу на воз. Кто-то меня подсаживает и подпихивает, да я и сама заберусь… Я наверху, а Лиза прыгает вниз, чтобы не было лишней тяжести. Юра тоже прыгает вниз, он прикрутит вожжи и поведет лошадь под узцы.
Наверху нас только двое: я и небо. Мы вздрогнули и поехали. Поехали в блаженство. Лежу на спине, раскинув руки и ухватившись за веревку. Плавно качаюсь в люльке из сена, подвешенной к небу. Надо мной и с боков — только небо. Огромное, безоблачное, бескрайнее небо. И я плыву по нему в бесконечность…
— Ах, как хорошо, как все это чудесно, — думала я, в десятый раз распластавшись на возу с сеном. — Так вот и жила бы всю жизнь, так вот и плыла бы по небу в сенном дурмане неизвестно куда…
После работы, уставшие и распаренные от жары, все мы бежим купаться. А смыв с себя грязь и крошки сена, уже степенно идем обедать…
После обеда папа позвал к себе в комнату меня и Нину. Мы вошли вместе. Он предложил нам сесть. Я хотела сесть на мамину кровать, но он указал мне на стул. (Будет серьезный разговор, раз велит садиться на стул, — подумала я. Так оно и оказалось.)
— Таня, — сказал папа (несмотря на то, что меня уже давно перекрестили в Тусю, папа неизменно продолжал называть меня Таней). — Таня, на какую работу тебя сегодня назначили?
(Зачем он спрашивает? Ведь он прекрасно знает, что сейчас вся колония работает на сенокосе.)
— Я ворошила сено на дальнем лугу, папа.
— Почему же ты приезжала домой на каждом возу с сеном, вместо того чтобы ворошить его на дальнем углу? (Надо же, увидел!)
— Папа, мы сами ее подсаживали на воз, пускай покатается. Ведь она маленькая, — вступилась за меня Нина.
— Она не маленькая, а младшая. Ее никто не назначает на трудную работу, но работать она обязана, а не кататься взад и вперед на возу с сеном во время рабочего дня. (Когда отец был не спокоен, он начинал неуловимо окать: сказывалось его северное олонецкое детство. Вот и сейчас он начал окать. Ох, будет мне выволочка, — заволновалась я.)
— Тебя, Танечка, никто не заставляет жать серпом или доить коров, как это делает Нина, но потрудись, пожалуйста, исполнять аккуратно ту работу, на которую тебя назначают и не отвиливать от нее. Ты получаешь паек наравне со всеми, изволь работать тоже наравне. Вот список работы, которую ты должна делать. — Тут он взял в руки бумажку, на которой его бисерным почерком были перечислены все мои пытки:
1. Собирать гусениц с капусты.
2. Полоть огород.
3. Вязать снопы.
4. Мыть пол.
5. Окучивать картошку и капусту.
6. Ворошить сено.
7. Работать наверху веялки — и так далее и тому подобное…
— Хорошо, папа. (Что еще можно было сказать?)
«Прощай, прекрасное колыхание между небом и землей на возу с сеном, — горестно думала я. — А если уж ты меня лишаешь этого счастья, то не делай скидку на мой возраст. Пожалуйста, я буду делать ту же работу, что и Нина. А то гусеницы да окучивание. Да что полегче. Противно мне это».