P.S. А насчет того, что Т. А. Луговская — это сложный организм, я думаю, что чем сложнее организм, тем более простые страсти им владеют.

21.11.39.

Милый Лёня! Все ругаетесь на меня, все ворчите. Нет того, чтобы простить великодушно. Право же, мне нечего написать вам нового — жизнь моя скупа приятными событиями. Работаю по-прежнему с большим усилием, самочувствие отвратительное, о настроении, пожалуй, благоразумнее будет просто умолчать. Новостей особенных нет, вот разве только что начала работать с натурщицей, регулярно, два раза в пятидневку.

Работаем втроем — я и еще 2 художника, хорошие и талантливые парни. Рисуем по три часа подряд, злостно завидуем друг другу.

За окнами рано темнеет и все время наискось несется первый снег, удивительно легкий, какой-то совершенно невещественный и растворяющийся в воздухе. Такой, знаете, заунывный пейзаж…

Звонил Дрейден и кудахтал в телефон что-то нечленораздельное. Как с того света. Звал куда-то в клуб, но я не такая дурочка, чтобы идти.

Голова моя набита до отказа разными новыми идеями, пока еще довольно туманными и заумными. А в общем, все это мура. Очень бы хотелось поговорить с вами об «Учителе» [40] . Я осталась при особом мнении. Итак, жизнь продолжается.

Т.Л.

27.11.39.

P.S. Не дежурьте, пожалуйста, по ночам в редакции, а то мне становится очень грустно.

…Неправильно вы живете, и любовь ваша неправильная, где-то не подошла она к жизни. Мы не можем сейчас понимать друг друга. Мне пришлось этой осенью пережить большое горе — мало кто знал об этом, и сейчас мне особенно ясно (как это всегда бывает после того, когда человек особенно себя пережил), что тот бульон, в котором вы кипите, состоит из чувствований, переживаний и иллюзий, но никак из страстей, желаний и решений.

Жестокая ваша ошибка… Вы пишете, что хотите помочь мне, вы не помогли мне своим письмом. Да и не надо мне уже помощи (и это не от гордости, поверьте, пожалуйста), потому что я уже помогла себе сама. Я живу так, как мне хочется — иначе бы я так не жила. Вы знаете меня — хоть немножко — полегче я жить не могу, так уж, видно, на роду мне написано, но компромиссов (а это для меня самая большая тяжесть) я в душе сейчас не держу и беседы за чайным столом мне приятны и радостны. Мне стыдиться нечего (пережито уже все и письмо было, действительно, исповедью), потому что я самостоятельно и независимо, без вранья и самообманов делаю свою жизнь. Могут быть ошибки — с кем не бывает, — но вранья не потерплю.

А жизнь бежит, бежит вперед, и сомнения мои уже другие, чем были еще недавно, и трудности уже не те. И жалеть мне не о чем, и укорять некого, потому что все, что сейчас есть в моей жизни, — все сделано моими руками (моя нянька говорила: что потопаешь, то и полопаешь — вульгарно, но очень правильно).

А люблю я вас вовсе не за вашу любовь ко мне — кстати, ваша любовь мне как раз вовсе не очень нравится, а за то, что мне приносят много радости мои отношения с вами, не в смысле безумного веселья и легкости, а радости оттого, что я становлюсь лучше, глубже и больше. Я расту и берегу (и всячески оберегаю от вас) поэтому дружбу мою с вами, тем более что и вы, по-моему, не стали за это трудное время хуже и мельче. Конечно, если бы я смотрела на нашу дружбу так заунывно, как вы, — я бы ее давным-давно не имела. Да, я укоряю вас за то, что вы со мной не поговорили, потому что вы же сами сказали, что вам необходим этот разговор, а потом описываете мне, что мы заговорили да записали наши отношения. Что это за непоследовательность и невзрослость? Спросите меня, о чем хотите, обо всем, что вас мучает, — можете даже составить анкету — вы же знаете — я отвечу прямо, и вам ясней и легче будет жить, потому что так, как вы живете — жить нельзя. Нельзя жить на приливах и отливах своих надежд и разочарований. Если вы не понимаете меня достаточно, — переспросите или хотя бы намекните, потому что я всегда вам помогу.

Письмо ваше нехорошее. Меня-то вы, может быть, не хотели в нем обидеть, но мою жизнь хотели. Поймите же, что я и моя жизнь — это одно и то же…

Я живу очень трудно, работаю не по силам и заматываюсь предельно, но обо всем этом напишу потом, в другом письме.

Спасибо за телеграмму и за память. Обнимаю вас.

Т. Л.

Москва. 2.02.40.

Лёнечка! Какая страшная вещь жизнь. Сегодня наконец вырвалось два часа свободного времени, я села писать вам письмо и с ужасом увидела, что ваше письмо датировано 12-м числом (!) И, что самое горькое, когда я его перечитала, оно мне вдруг показалось гораздо человечнее и важнее, чем раньше. А самое неприличное, это то, что у человека (я осмеливаюсь называть себя человеком) нет буквально ни одной минуты, чтобы осуществить свое самое скромное и минимальное желание. Получается так, что я вам пишу письма в метро, в трамвае, на световых репетициях и, наконец, засыпая в постели. Это обидно, обидно и неприлично так жить.

Моя жизнь опять стала похожа на страшный сон, наполненный препятствиями, которые надо преодолеть. Встаю в 8, ложусь в 3 и весь день кручусь, как мясо в мясорубке. 20-го у меня генеральная «Золотого ключика». Спектакль этот оказался нагружен непредвиденными трудностями и осложнениями. Приходится буквально вытягивать его за уши из провала. Я бы написала вам подробнее про все свое горе, но надеюсь — рассказать на словах. Какая страшная вещь жизнь. Какими огромными трудностями приходится расплачиваться за пустяковую радость. Даже за радость творчества.<…>

Был у меня на днях Фадеев [41] . Я люблю его за то, что он жестоко и смело относится к жизни, и за то, что он такой широкий, большой человек. И вот он приходит ко мне искать — если не утешения, то какой-то уверенности и возобновления (я, отнюдь, не имею в виду романтические чувства) своих временно растерянных сил и чистоты.

Он говорит: я пришел к тебе, как к своей молодости, пришел посмотреть ей в глаза. Все это хорошо, я подумала, что мне, наверное, всю мою жизнь придется купаться в горе. Своем и чужом. Трудно смотреть правде, трудно смотреть горю, трудно смотреть жизни в глаза. Много для этого нужно душевных сил. И я счастлива, когда нахожу их. И я подумала, что я всегда после несчастий и трудностей испытываю какую-то грустную радость. Это оттого, что человек растет на горе.