Шрифт:
У Логунова запершило в горле. Он отложил письмо, взял чистый листок бумаги.
«Дорогая Катерина Ивановна!
Пишет вам комиссар части, где служил ваш сын Сергей Степанов. Был он у нас на хорошем счету и воевал храбро. Один только раз погорячился, и по его вине произошел срыв…» Тут Логунов почувствовал, как сожмется и без того растерзанное горем сердце матери, и вымарал последние слова.
Не смог он написать и о том, что партийная организация части решила исключить Сергея из партии и предать военному суду.
«Это самое страшное и для него, и для нас с вами», — мысленно произнес он, словно заглянув в исплаканные глаза матери-работницы, и взял другой листок бумаги.
«Был он славным парнем, и товарищи любили его, — писал Логунов, вспоминая слова Коробова. — Он не щадил себя ради общего дела. С оружием в руках в жестоком бою с врагом пал смертью храбрых ваш сын. Зная о понесенных вами больших утратах, о материнском вашем горе, с болью в душе сообщаю новую страшную весть. Что же делать?! Не мы затеяли эту проклятую войну! Соберитесь с силами. Ваши дети умерли чистой и гордой смертью. Они погибли за народ. И народ не оставит вас. Рабочий коллектив поможет вам залечить тяжкие раны.
Желаю бодрости и здоровья.
Комиссар части Платон Логунов».Снова и снова переворачивался щебень на развалинах. Гудение самолетов в небе, затянутом дымом и пылью, заглушалось грохотом рвущихся бомб: фашисты бомбили то тылы дивизии, то площади, прилегающие к переднему краю. Попадало и в окопы: то и дело сваливали бомбу-другую в расположение собственных войск. Комбат Баталов кричал у телефонов так, что у него от надсады побагровел затылок.
— Пойду к бойцам, подбодрю их немножко, — сказал Логунов. — Надо еще проголосовать за прием в партию Оляпкина и Растокина.
Нога у него продолжала болеть, но он нарочно твердо наступал на нее, превозмогая боль. Что значил какой-то подвывих или растяжение связки перед ранами, какие наносились здесь на каждом шагу? Нелепая раздражающая помеха, и только!
Логунов положил в полевую сумку протокол партийного собрания и двинулся к выходу. Казалось, ничего живого уже нет в колышущемся мраке, затемнившем белый день, но в узкой извилистой щели, в боковых нишах ее то и дело серело что-то. Логунов трогал твердую каску, шершавое сукно шинели, запорошенное землей, и тогда снизу выглядывало бледное лицо, сверкали глаза, неясная усмешка кривила пересохший рот.
Если это был коммунист, Логунов спрашивал:
— Ты пулеметчиков коробовской группы Оляпкина и Растокина знаешь? Согласен принять их в партию? Давай пиши! — и, подсаживаясь вплотную, доставал из сумки протокол собрания.
Так шло теперь голосование за прием в ряды коммунистов.
— Притулился? — кричал Платон другому, лежавшему ничком на дне укрытия.
— Да ведь страшно! Прямо беда как страшно! И пулемет берегу, чтобы песок в затвор не попал. — Боец садился, приоткрывал край плащ-палатки, которой обернул ручной пулемет. — Только бы прямого попадания не было, а за свой страх я потом отыграюсь.
Комиссар снова заводил разговор о приеме Оляпкина и Растокина и шел дальше. Трупы убитых загораживали ему путь. Живые курили, прижавшись к стенке под перекрытиями, до смешного слабыми перед той силой, что сотрясала позицию. Многие бойцы, желая отвлечься от тягостного ожидания «быть или не быть», читали письма, разглядывали фотографии, чистили и в десятый раз проверяли оружие.
— Дышите свежим воздухом? Прохлаждаетесь! — шутил Логунов.
— Отдыхаем, товарищ комиссар, — кричали в ответ. — Вроде на курорте. Только выкупаться негде: слышите, как море-то гремит!
— Со вчерашнего еще не прочихались! — отвечали другие. — Совсем оглушил, проклятый.
Когда Платон добрался до окопов группы Коробова, бомбежка стихла, кое-где проглянула ржавая голубизна неба, даже солнце начало скупо просвечивать сквозь клубящуюся мглу. Но вместо атаки, к которой готовились солдаты, налетела новая волна самолетов. Треугольник «юнкерсов» вышел из вьющихся туч дыма и, злобно урча, точно задыхаясь от жадности и тяжести, стал разворачиваться над позициями батальона. Ведущий вдруг приметно дрогнул, взревел сиреной и, заваливаясь тупым рылом, пошел в пике.
— Братишка, подставь плечо! — крикнул Ваня Коробов узбеку Юлдашеву, хватаясь за бронебойку.
Он положил длинное дуло противотанкового ружья на плечо нагнувшегося товарища, присел на дне окопа, прицелился.
— Не дыши!
Стоя рядом, Логунов смотрел то на группу бронебойщиков, то на стремительно приближавшийся, падавший с немыслимой высоты самолет. Колючий озноб ветерком пробегал по его коже.
— Лягте, товарищ комиссар! — сказал, не выдержав, Петя Растокин, заключая его в медвежьи объятия.