Инфантьев Вадим Николаевич
Шрифт:
Сначала на жаре рыли окопы, ковыряли землю, и далее унтеры ворчали, что это бесполезно. Да если бы ковырялись в одном месте, а то только кончили копать — белшт связной с приказом занять позицию триста сажен западнее. И так неоднократно. А что было делать командирам всех степеней, когда они знали только одно — удержать Стару Загору. Но как это осуществить на таком растянутом участке, окончательно решить не могли.
Солнце палило неимоверно и валило людей на землю. Ополченцы сбрасывали толстые суконные мундиры, работали в исподнем, полуголые, и глоток воды каждому казался высшей наградой.
Потом по ним начала бить тяжелая артиллерия, и даже опытным четникам становилось не по себе. Они бывали в отчаянных схватках, но тогда видели лица врагов, дрались…
А тут откуда-то доносится тяжелый раскат, в небе появляется нарастающий вой, вздрагивает почва, дыбом становится земля, грохот бьет в уши и легкие. И ничего нельзя сделать.
Некоторые ополченцы молятся. С каждым приближающимся воем снаряда спины их каменеют в ожидании удара. Ведь любому кажется, что снаряд летит именно в него…
Рядом с Николовым лежит молоденький горнист Цонко. После каждого разрыва, когда еще не осела пыль, он поднимает голову и озирается, словно все видит впервые. Райчо кричит:
— Лежать! Не высовываться!
Горнист вытаскивает из-под себя трубу и начинает протирать ее рукавом.
Находясь на позиции за 1-й дружиной, генерал Столетов и герцог Лейхтенбергский видели, как в зарослях показались густые цепи турецкой пехоты. За нею сверкали штыки нескольких таборов, идущих колоннами. Лаже на глаз был очевиден громадный численный перенес неприятеля. (На самом деле только в артиллерии гурки превосходили в семь раз, а в людях и того более.) Столетов повернулся к герцогу, чтоб спросить… и понял, что бесполезно. И раньше-то это был изнеженный аристократ с тонкими удлиненными чертами лица и закрученными в шильца донкихотскими усами. Теперь рядом стоял жалкий, растерянный человек с лихорадочно бегающими глазами, и на его узких опущенных плечах нелепо блестели плетеные генеральские погоны.
— Ваше высочество, смотрите, войска Вессель-паши отрезают нас от дороги на Казанлык, осталось всего полторы версты, а дорога забита беженцами. Что предпринять?
Герцог пролепетал:
— Сами… сами… распорядитесь, генерал… я что-то не могу сообразить.
Столетов стиснул зубы так, что вздрогнула голова, и, сдержавшись, сказал:
— Я отправляю нарочного к Гурко. Напишите ему о своей болезни.
— Да-да, Николай Григорьевич… дайте мне бумагу и… чем писать.
И в самый разгар боя командир правой колонны передового отряда герцог Николай Лейхтенбергский направил Гурко письмо: «Я со всей откровенностью должен признаться, что не способен начальствовать вверенным мне отрядом. Никогда не служив, я поневоле должен слушаться советов. В настоящие серьезные минуты такое положение может привести к прискорбным последствиям. Я нравственно и физически болен».
Николов слышал, как справа шла ружейная пальба и неслись крики. Это дрались 2-я дружина и сотня драгун против рвущихся к дороге на Казанлык таборов Вессель-паши.
Но вот засверкало в зарослях впереди, и Николов крикнул:
— Цонко, труби атаку!
Горнист вскочил, и привычный гортанный звук поднял ополченцев с земли. Как и другие офицеры, Николов понял, что сейчас лучше драться в чаще, чтобы турки не видели, как мало болгар.
Отбив атаку, ополченцы бросились к кустам, запихивали в рот гроздья кислого, чуть подрумяненного солнцем винограда. Бросали гроздья раненым, которые были не в силах подняться. Не сразу Райчо расслышал крик:
— Эй, братушки, а ну в стороны! Мы сейчас чесанем!
Номера горной батареи капитана Константинова подкатывали свои пушки. Николов отвел людей. Дав несколько залпов картечью, батарейцы послали в чащу еще несколько гранат.
В это время с криками «Аллах!» показались неприятельские шеренги и устремились к позиции 3-й дружины, над которой развевалось Самарское знамя, стали обходить ее с двух сторон.
Николов видел, как, припадая на левую ногу, командир 2-й роты штабс-капитан Усов вырвался вперед, крича по-болгарски:
— Юнаци, напред! Напред! — И рухнул в траву.
Мимо него бежали турки, стремясь к знамени. Батарея Константинова открыла удивительно частый огонь во флаг неприятеля. Самарское знамя упало, но вскоре вновь поднялось.
— Капитан, отбивайся сам! — крикнул Константинов Николову. — Там опаснее!
И батарейцы покатили пушки к 3-й дружине. А Райчо крикнул:
— Цонко, атаку! Атаку, тебе говорят!
А горнист, растерянно моргая, пытался сложить вместе перебитую пополам трубу…
— В атаку, напред! — закричал Цонко, бросаясь к зарослям. Оттуда доносились звуки трубы турецкого горниста.
— Стой! Куда? — закричал Райчо на Цонко.
А тот, как мальчишка в чужом саду, пригибаясь, сломя голову мчался к туркам, подобрав на пути ятаган. Подпрыгнул, извиваясь в воздухе всем телом, увернулся от направленного в грудь штыка и исчез в зарослях. И оттуда полетели знакомые звуки горна.
Дым, застилающий чащу, был настолько густым, что солнце просвечивало красным пятном.