Март пришел солнечный и тихий. Сверкал снег, тени на нем казались упавшими кусочками неба. Авиация противника показывалась редко, а наша еще реже.

Однажды над фронтом прошел один «Ю-88Д-1», приспособленный для разведки и фотографирования с больших высот. Мы могли дать по нему только два залпа, и то на предельных делениях трубки. Самолет тянул в небе прямую белую линию. На пересечение ее пошли еще две линии — истребители.

Наш радист включил рацию, и в наушниках стало слышно хрипение летчиков. Они в выражениях не стеснялись.

— Васька, бей ему под брюхо, я прикрою! Так ему. Так! Отваливай вправо. Прикрывай меня. Сейчас я ему врежу!

Белые линии в морозном небе перепутались петлями.

— Колька, стрелок-радист накрылся. Заходи с хвоста!

— Ух ты, гад, какой живучий! Не уйдешь!

Вспыхнув, оставляя за собой черную полосу дыма, самолет упал где-то за Колпином.

Часто, развернув дальномер, смотрю на город. Двадцатичетырехкратное увеличение позволяет различать подробности. Разрушенные или растащенные на дрова дома и бараки пригорода. За ними — стена зданий, над нею редко-редко где вьется чахлый дымок. За стеною зданий синеет купол Исаакия, как богатырский шлем. Рядом, как штык у плеча, — шпиль Адмиралтейства, поодаль — копье Петропавловки. Все оптикой придвинуто, смещено, и стереоскопический эффект — ощущение глубины пространства — не кажется натуральным.

Может, сейчас где-то по улице идет Ольга. Может, еще зимой ее, спеленатую, отвезли на санях. А может… Все может быть.

В начале февраля мне присвоили звание младшего лейтенанта. Теперь я — средний комсостав. Ракитин пожертвовал из петлиц гимнастерки второго срока два кубика, я их прикрепил на шинель, а к петлицам своей рубахи пришил тряпичные.

В апреле мы превратились в голландцев Выйдешь ночью, оглядишься — словно на острове посреди моря.

Кругом звезды в воде отражаются. Уровень ее выше батареи сантиметров на двадцать. Мы огородились земляной плотиной. Вода прорывается то там, то здесь. По нескольку раз за ночь вскакиваем по тревоге и хватаем лопаты, таскаем землю, откачиваем воду.

Ящики с боеприпасами уложили на горбы землянок, замаскировали землей. Дело в том, что участок местности, на котором мы стоим, просматривается противником. Он часто стреляет в нашем направлении, но всегда были четырехсот-пятисотметровые перелеты, и нас это особенно не беспокоило.

И если бы не эта высотка, чуть выглядывавшая из-за Пулковской гряды, с крохотной деревенькой на вершине, го противник бы не видел, что делается здесь, на южном участке Ленинградского фронта. А с Вороньей горы, занятой немцами, много не увидишь — далеко.

Недавно к нам на позицию зашел погреться боец, возвращавшийся из госпиталя на передовую. Он рассказал, что осенью прошлого года ту деревню на высотке долго удерживала горсточка бойцов во главе с ефрейтором не то Курдюковым, не то Курдюмовым. Боец описал внешность этого ефрейтора, и я почти убедился, что это был наш прежний начальник школы лейтенант Курдюмов.

Боец рассказывал, что ефрейтор сумел организовать оборону высотки из бойцов-артиллеристов. Потому что пехота ушла раньше, артиллеристы же держались при орудиях в ожидании тракторов, которых так за ними и не прислали.

Ефрейтор велел окопаться, закрепиться, насобирать кой-какой боезапас для уцелевших орудий и отбил несколько атак противника. Правда, немцы особенно и не лезли на эту высотку. Получив по морде под Пулковом и Глиняной горкой, они, видимо, решили, что и здесь оборона крепкая.

Ежедневно ефрейтор посылал нарочного с запиской в любой штаб. В записке сообщал, что высота в наших руках, ее можно удержать, и просил помощи.

Ни один нарочный обратно не вернулся. То ли они, выбросив записку, пристраивались к какой-нибудь части, а скорей всего, их хватали как дезертиров или окруженцев. Ведь записка, написанная на клочке бумаги, без печати, и к тому же подписанная каким-то ефрейтором, вряд ли кого могла убедить.

А может, уже было доложено командованию фронта, что высота сдана, и вдруг надо сообщать, что ее удерживает горсточка невесть откуда взявшихся бойцов. За такие донесения по головке не гладили, особенно в то горячее время…

Так или иначе, полностью расстреляв весь боезапас и съев все, что было найдено в уцелевших домах, ефрейтор с группой своих бойцов оставил без боя деревню и ушел в Ленинград.

Там их направили на пункт переформирования и, видимо, растасовали по разным частям.

На мои более подробные расспросы о ефрейторе боец отвечал все неохотней и неохотней. Он, видимо, не ожидал, что я заинтересуюсь личностью ефрейтора, стал торопиться, закинул за плечи мешок, попрощался. И я подумал, что это, наверно, один из тех нарочных, что не возвращались к ефрейтору.

4 апреля был громадный налет. Только через наш участок прошло более сотни самолетов. Стоял сплошной грохот и рев. Дождем сыпались с неба осколки, вода в лужах кипела и пузырилась, как в ливень. Какая-то дрянь валилась с неба — куски фанеры, клочья, тряпки. Артиллерия противника пыталась подавить наши зенитные батареи. Снаряды выли над нашей головою и рвались по-прежнему с большими перелетами. Небо почернело от разрывов. Несколько самолетов грохнулись на окраине города. Они прорвались к нему уже не строем, а в беспорядке и бомбы швыряли наугад. Хотя это почти все равно. Куда ни кинь — попадешь. Всюду дома, всюду люди.