— Забыла? И прежде говорили: «со своей долей»! — покопавшись в памяти, обрадовался своей находке мужчина.

— «Со своей долей»… необходимого, — поправила агронома грамотная и шустрая Мухтасар. — Со своей долей здоровья, — терпеливо она объясняла Абиддину, — с образованием, со своей кроватью и простыней. Остальное тебе не обломится, понял? Иначе — в райком! Партбилет на стол положишь, взяточник поганый.

Односельчанин втянул в голову плечи от ужаса, повернулся к Мухтасар, да так, чтоб гостья не видела, как он грозит ей кулаком.

В дверь и окна едва проникала прохлада, в комнате было очень душно, выйти бы во двор, но Анне хотелось выслушать все, что могла произнести Мухтасар.

— Страна давно зовет жить иначе, — размышляла вслух девушка. — Она говорит своим гражданам: вот вам квартиры, училища, институты. Покупайте детям книги, отправляйте их в пионерские лагеря.

— А что граждане? — в тон ей шутливо спросила Анна.

— На кладбищах памятники строят в трехэтажный дом и цветными кирпичами выкладывают крупно: «оглы-Ибрагим умер в… году». Чтоб за километр было видно, кто там упокоился. На это уходят огромные средства. Потом на улицах плачут, что они нищие, детей нечем кормить. Им дай миллионы, они все равно ребятишек досыта кормить не будут: все спрячут в сундук или отложат на похороны по высшему разряду, лишь бы на могиле стоял минарет. Объясните, зачем до седьмого пота работать в поле с кетменем во имя… украшения могил, а не собственных жизней?

В окна потянуло запахом мяты, затрещали цикады. Абиддин как-то боком, боком тихо вышел из комнаты, в которой ему устроили такую крупную выволочку, видимо, наказав себе твердо: живи так, чтоб за семью не было стыдно, чтоб не приспосабливать под свою глупость других.

— Не очень ли вы смелая, Мухтасар? — спросила Анна, забеспокоившись, что теперь девушку из кишлака выживут, что местные дамы в чувяках за такую характеристику непременно устроят ей черную жизнь.

— Не выживут, — успокоила она гостью. — Из женщин только я умею водить комбайн. Они все мною гордятся. За своих жадных и глупых жен агроном и бригадир будут отчитываться в райкоме? Только за меня. Если по правде, им самим с сундучными плохо. Вот и напишите о вреде калыма. О вреде жадности. Я эту газету на каждом дереве в кишлаке повешу.

Но люди в целой Вселенной не послушали ни Анну, ни восточную девушку Мухтасар: сундучников вокруг, даже в Москве, становилось больше и больше. В жизнь вошла и эта реальность.

Анна в тот момент еще не догадывалась, что социализм будет недопетой песней человечества, недоцветшим бутоном, несбывшейся мечтой. Что устройство это лишь для честных, работяг и романтиков. Тем не менее, понимала, что к социализму еще идти и идти. Десятилетиями. Строить бы в это время дома, санатории, электростанции… Уноситься бы на Марс!

Однако код романтиков был внезапно взломан.

Социализм привык заботиться обо всех, а негодяев не мог углядеть, его программы напрочь мелочевку не ущупывали. Социализм о людях хорошо думал, а негодяй, напротив, глядел на него сквозь щелочки глаз, будто через бруствер, прикидывая, как бы его растоптать? Социализм — программа без двойного дна, а угадай-ка мерзавца, что ему, с точки зрения алчности, в этой жизни еще не хватает?

Тесноваты просторы социализма для хапуги — ведь он тут весь на виду. Мелкую, очень мелкую дичь можно, конечно, незаметно переварить. Однако завод при социализме, будто кошель, в карман не упрячешь. За уворованные детали с предприятия большой срок прежде давали, а уж к крупной поживе никто и не тянулся.

Но прощелыга — палач любого порядка… Социализм не научился еще защищаться так ловко, чтоб негодяй никогда не мог считать себя вечно невинным. Прощелыга и социализм не уживаются, не глядятся рядом, будто цветок и гадюка. Даже в один век им трудно ужиться.

При социализме гнусность втихую на мир из подворотни глядит, чтоб отметить, что с борта упало, что еще тайком бы утащить из института, стройки, с завода, у другой жизни.

Карьерист поначалу тоже много раз вокруг оглядится, чтоб не раскрыться раньше времени.

И наглецы при социализме не в полную меру живут. Прикинув, как бы сломать шею другому, поганцы все же боятся, что процент раскрываемости преступлений коснется и их.

У невежественного тоже при социализме не все ладится. Его глупость за версту видна. Кто-то фыркает, кто-то над нею открыто смеется, иной вежливо отводит глаза. Вот и стыдно век в недоумках ходить, глядь, в педагогический, да поступил.

Однако наступил день, когда вору надоело не воровать. Карьеристу совсем плохо стало без того, чтобы не подставить подножку миллионам. Невежественный возомнил, что видит наперед весь ход истории, и надо бы всех в такую сторону повернуть, чтоб ему, добычливому, лучше всех жилось.

Что после этого случилось, весь мир увидел, но не вздрогнул, а обрадовался тому, что ни страны, ни миллионов людей на земле уже нет.

Странный, однако, этот остальной мир. Он открыто, будто жалкое мелкое злобное племя, радовался слому жизни других, считал беды и несчастья миллионов — своей удачей, победой столетия. Выходит, что людская цивилизация — просто гнусная помойка?

— Купила мешок макарон, — радостно сообщила пассажирка подруге в автобусе. — Перепродам. Это мои золотые сережки.