А случилось, по-моему, вот что: со смертью Белль ушло то, что скрепляло всех воедино. Лишившись соединительного элемента, семья перестала быть семьей и превратилась в группу отдельных личностей. И эта группа, если рассматривать ее не как семью… представляла собой неприглядную картину. А точнее — гротескную,если вспомнить шиньоны некоторых моих кузин. С людьми произошло то, что обычно происходит, когда уходит сильнейший: они помельчали, словно съежились, стали алчными и, хуже всего, жалкими. Для мамы это стало ужасным ударом. Она потеряла самого близкого из семьи человека — сестру Белль, но в каком-то смысле лишилась большинства других родственников. Пусть это и произошло по ее воле в момент прозрения, но они-то были для нее потеряны.

У меня есть знакомый, у которого отец (а мать умерла на несколько месяцев раньше). Когда настали последние минуты, он находился в больнице с отцом и позвонил сестре сообщить печальную новость. Сказал, что задержится на час покончить с формальностями, а потом приедет в родительский дом, где обычно останавливался, когда бывал в городе. Подъезжая, он столкнулся с сестрой, которая грузила в машину картины и другие ценности, которые собралась увезти к себе. Почти в каждой знакомой мне семье случалось нечто подобное. Я слышал и наблюдал десятки подобных сюжетов. Умирает кто-то важный для объединения семьи, и остальные возвращаются к своему исходному состоянию, чаще к алчности. Вот что смерть творит с семьями. Она их разбивает.

Мать видела, что ее долго лелеемый образ семьи гибнет, и перед ней встал выбор: погибнуть самой, что в таких ситуациях часто происходит с людьми, или обзавестись собственной «семьей». К счастью, она выбрала последнее. И еще лучше, что ее вновь обретенный тесный круг включал в себя подлинных родственников: меня, брата и его сына (внука Моргана следовало упомянуть хотя бы потому, что он, безусловно, любимчик), Дженис, дочь Белль Бет, еще одну сестру Лиль, племянников и племянниц. Вдобавок у матери было много близких друзей. Этим людям она верила и любила их. Немногие и в более молодом возрасте способны на такие перемены. А в материнские годы это особенно удивительно. Матери было не привыкать круто менять жизнь. Свою карьеру она начала в пятьдесят лет, к семидесяти пяти написала восемь или девять поваренных книг (включая книгу о шоколаде, которую журнал «Закуски и вино» назвал лучшей кулинарной книгой 2000 года) и до сих пор полна сил. Она внешне тихая и спокойная, но обладает внутренней силой, позволяющей не только принимать решения, но и следовать им.

Выбор приходится делать почти в любой ситуации, но особенно если речь идет о людях, которых вы больше не любите и которым не доверяете. Со мной происходило что-то в этом роде. У меня есть лучший друг, с которым я познакомился лет в восемь. С большинством других друзей меня тоже соединяют долгие годы дружбы. Про Дженис вы уже знаете. А ближе всех мне, конечно, Нортон.

Большинство моих друзей — настоящие. Они могут позвонить и попросить о чем угодно. И я, в свою очередь, могу попросить их о чем угодно. Если не испытываешь в отношении друзей или родных такого чувства, мой принцип таков: «К чему сохранять отношения?» Но если человек проходит отбор и границу доступа, он, как правило, остается со мной. Вот почему мне захотелось рассказать о смерти Белль. Размышляя о ее жизни, вспоминая свою речь на похоронах Белль и обдумывая главное, я понял, что мне повезло с семьей, которой я себя окружил. У меня сложилось ощущение, что я сделал правильный выбор.

После смерти Белль произошло несколько событий, которые должны были произойти и потребовали новых решений.

Откололось несколько не очень близких друзей, выдохлись и угасли долго тянувшиеся отношения. Случилась пара разводов, надо было выбирать, на какой я стороне. Я опубликовал под псевдонимом бестселлер, получил кучу баксов, гулял с Нортоном на Вашингтон-сквер и купил на заработанные деньги квартиру моей (и Нортона) мечты рядом с собачьей площадкой.

Несколько месяцев, пока обустраивалось новое жилище, мы с Нортоном обитали между Саг-Харбором и квартирой Дженис. Дважды в неделю я возил Нортона к Турецкому ставить капельницу. А в городе приходила делать процедуру замечательная женщина Иветта.

Наконец все ремонтные работы были закончены, и вот-вот предстоял переезд. Я был в полном восторге. Свершилось — еще немного, и мы с Нортоном окажемся в потрясающей квартире с видом на парк в нескольких шагах от его самого любимого в городе места.

День переезда настал.

Жизнь явно удалась.

А затем мне пришлось пересмотреть все, что было уже решено, изменить прежние представления о семье и обо всем важном и не важном. Подвергнуть сомнению сам принцип выбора.

Потому что в тот день, когда я переехал в квартиру своей мечты, у моего кота обнаружился рак.

У Нортона в печени развивалась так называемая медленно растущая злокачественная лимфома.

Я узнал об этом, потому что кот, так долго справлявшийся с почечной недостаточностью, снова начал терять вес. Хотя уплетал корм за обе щеки. Его чаще стало рвать. (Понимаю, вы можете спросить, откуда мне было известно, сколько раз тошнит кота. Уверяю вас, я знал.) Я отнес его к Дайане Делоренцо. Она посерьезнела, сделала несколько анализов и наутро позвонила мне. Я стоял в своей новой с иголочки гостиной и там услышал, что у моего кота рак.

Ситуация была похожа на ту, с доктором Турецким, когда он сказал, что у Нортона почечная недостаточность. Новый ветеринар начала меня успокаивать, заверила, что существует много способов лечения, что мы застали болезнь в ранней стадии и что дело необязательно кончится тем, о чем я, конечно, сейчас подумал. Я ответил, что все понимаю, — да так оно и было — но, повесив трубку, взял Нортона на руки, поцеловав в голову, раз двадцать сказал, как я его люблю, разревелся как маленький и плакал до тех пор, пока совсем не лишился сил. А когда пришел в себя и успокоился, принял несколько безотлагательных решений. Прежде всего — позвонить Дженис и все ей рассказать. И тут обнаружил, что не совсем успокоился, потому что единственное, что смог выдавить: «Сейчас звонила Делоренцо и…» — На этом запнулся, не в состоянии выговорить ни слова. Затем последовал новый приступ рыданий. Дженис терпеливо ждала. Обретя наконец дар речи, я совершил новую попытку, которая оказалась ненамного успешнее предыдущей, но я по крайней мере сумел донести до нее суть того, что произошло. Дженис спросила, не хочу ли я, чтобы она ушла с работы и приехала ко мне, но я ответил, что в этом нет необходимости — я в порядке. Просто мне нужно привыкнуть к мысли… Более верные и откровенные слова так и остались непроизнесенными. Но ведь я действительно должен был привыкнуть к мысли, что мой любимый кот теперь не просто болен — он умирает.