…отец поймет, в чем дело, и, скорее всего, под замок посадит. Это справедливо.

И вообще взрослые люди отвечают за свои поступки. А Дар взрослый, через месяц еще взрослее станет, жаль, конечно, что этот день рождения не будет похож на те, которые он помнит. Правда, воспоминания очень смутные, потому что те дни – давно.

А система не понимала, чем этот день отличается от прочих, а домой отпустить отказывалась. Нерациональная трата ресурсов…

В саду разложили костры, и мамины розы покачивались от жара, но розы – это несерьезно. И праздники тоже. Это эгоистично – веселиться, в то время как кто-то где-то страдает. Брат много говорил о долге и обязанностях, о том, что все равны и, значит, страдания одного – это страдания многих… и еще что-то. Дар понял лишь, что дня рождения у него не будет.

…у костров сидели люди, которые громко орали песни. Они ели руками, руки вытирали об одежду, кости швыряли в костры, а мочиться ходили к розовым кустам.

Дару люди не нравились.

И он обошел их стороной.

Жарко… и спина чешется, точно комары покусали, особенно под левой лопаткой, просто-таки невыносимо свербит. Дар пытался посмотреть, что там, но, как ни выворачивался перед старым зеркалом, ничего не увидел. И глаза прежние, блеклые…

…нет, Дар знал, что никогда не станет таким, как брат или отец, потому что уже слишком взрослый, и система сказала про сбой реализации программы. Но спина-то чесалась. Или это от одежды? Неприятная, жесткая. А мамин шарф согрелся… зачем было отбирать у нее наряды?

Дар пробрался во дворец через боковую дверцу, которой пользовались слуги, раньше, давно, сейчас слуг почти и не осталось. Как могут свободные люди унижать себя, прислуживая кому-то?

До родительской спальни добрался без приключений и замер перед дверью.

Родители ссорились?

Они никогда не ссорились!

– Я сделал то, что должен был сделать давно! – Отец в жизни не повышал голоса на маму. На Дара, случалось, орал. И бывало, что не только орал, но вот мама…

– Это наш сын!

– Уже нет. Посмотри. Он безумен. А у меня не хватает сил гасить его. Эли, мне не двадцать и не тридцать. Мне шестьдесят семь. И я сломаюсь, если дойдет до прямого столкновения, а вскоре дойдет, потому что он забыл, кто я ему. И кто ты.

Молчание, от которого опять становится жарко.

И Дар отступает от двери. Он не хочет слушать это…

– Без него я продержусь еще лет двадцать. Возможно, получится распечатать Дара. А если нет, то… Дохерти может позволить себе второго сына. Он упрям, но понимает, что такое долг…

Брат забрался в нишу, где раньше стояла ваза.

Он странный.

И ходит босиком, потому что не способен испытывать холод.

– Тихо, – шепчет брат, прикладывая палец к губам, и Дар кивает. – Он хочет меня убить. Не сам, он слишком слабый, чтобы сам.

Глаза красные почти. И на лице – одна чернота.

– Он мне мешал, мешал, а теперь позвал других… думал, что я не узнаю. А я узнал. Я не стану их ждать. Успею. Что у тебя?

Брат схватил за плечо и сдавил пребольно.

– Тише… – Вытащив мамин шарф, он прижал его к лицу. – Они сказали, что если я сделаю все правильно, то ее вернут.

– Кого?

– Ее.

Пальцы просвечивали сквозь тонкую ткань, и нарядный алый цвет становился каким-то грязным.

– Она не умерла…

…Дар понял, о ком идет речь. Ее имя запрещено было произносить вслух. А ее портрет исчез из картинной галереи. Дар не представлял, как выглядела та женщина, которая свела брата с ума, но вполне искренне ее ненавидел.

– …ее забрали, но вернут. Я сделаю, что они хотят, и ее вернут. Только это тайна.

Он положил руку на затылок, притянув Дара к себе.

– Никому не говори, ясно?

Пальцы горячие и точно в голову лезут.

– Откроешь рот, и я тебя убью…

– Отпусти его! – Голос отца доносился откуда-то издалека, Дар уже и не знал, где находится. Там жарко и много красного. – Слышишь?

– Слышу.

Отпустили. Оттолкнули. И, прижав палец к губам, подмигнули.

– Дар, иди к себе…

– Я только хотел объяснить ему, что мы все делаем неправильно.

– Кто «мы»?

Отец тоже совсем чужой. В ярости или почти в ярости и от Дара отмахивается. Он не станет слушать.

– Такие, как ты. Или я. – Брат наклоняется. – Нельзя притворяться богами. Мы люди. И должны жить как люди.

– Мы не люди. Ты это знаешь. Дар, иди к себе.

Идет, но недалеко. В стене много ниш, и если прижаться к одной, то все видно.

– Отпусти его. – Отец устал.

– Я не могу. Хотел бы, но не могу… это неправильно… я… пойду?

– Куда?

– В храм…

…и останется там до ночи. Закат будет красным, как мамин шарф, и огненные кошки выйдут на прогулку. Дар услышит волну и испугается, что утонет в ней. Он будет пить ее, горькую, душную, столько, сколько сможет. А потом внутри у него не останется места.