— Ты что, одна? А где ребята? — спросил Шевцов.

— В кино убежали. Я только с участка приехала. Да вы проходите в комнату, что стоите.

Жила Говорина просто. В переднем углу старомодный комод, на нем зеркало с фотографиями ребятишек по краям. Вдоль стены, обшитый дерматином, потертый в сгибах диван. Посреди комнаты застеленный клеенкой круглый стол.

Чупров знал: год назад Говорина уволилась с почты и устроилась работать в леспромхозе, рубить сучья. «Конечно, ничего тут удивительного нет, что свиделись. Мало ли на почтовом кругу встречаешь почтальонов!

Но чтобы прийти к той же Говориной домой да еще с приятелем — вот это у меня впервые», — подумал Илья, машинально приглаживая волосы.

— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказал он Шевцову.

— Ты что? — удивленно вытаращил глаза Шевцов. — Сейчас она нам такую картошку сварганит, пальчики оближешь.

— Тут, понимаешь, неудобно как-то. Ну, словом, не могу я.

— Да брось ты, Илья. Будь как дома. Не она — я тебя пригласил.

Заслышав перепалку, Говорина заглянула в комнату. Илья заметил, как в ее глазах мелькнула растерянность.

— Это вы!.. Здравствуйте… — врастяжку сказала она. — Я вас не узнала. Вот уж правду говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда. Какими судьбами к нам?

— Прививки делают, — ответил за него Шевцов. — Санитарный рейс. Заночевали здесь. Столовая закрыта, я его к тебе пригласил. А он упирается. Вы же знакомы!

— Ну, вы тогда посидите, включите радиолу, а я сейчас что-нибудь поджарю.

Говорина вернулась на кухню, и вскоре на сковороде весело затрещала картошка.

— Ну как там у вас, что говорят про меня? Ругают, наверное? — Шевцов выжидающе посмотрел на Чупрова. Тот пожал плечами.

С летной работы Шевцова сняли за поломку вертолета. А потом отправили сюда, в Шаманку.

— Чего жмешься, говори начистоту. — Шевцов усмехнулся. — Я ведь не слепой, вижу. Это раньше я мало что замечал. Рейсы, посадки, винт надо мной крутится — большой рубли считает, маленький — копейки. И все, казалось, вокруг меня крутится. А сняли — как обрезало. Жена ушла. Сперва я думал — из-за водки, а потом понял: деньги ей нужны были. Не стало их, и отношение ко мне изменилось. Почему так? Чем больше приносишь, тем больше надо. Ну ладно, это баба, не разглядел я ее. А вот наши летуны. Ведь одно дело делали, и вдруг вакуум, не стали меня замечать. Нет, сначала, когда вертолет сломал — герой дня, приходили даже смотреть, а потом — никого. Второй пилот — он раньше ко мне через дорогу с протянутой рукой бежал — и тот прошел мимо и не поздоровался. А ведь я его летать научил, понимаешь — летать!

— Может, и правда не видел? — возразил Илья.

— Моим глазам свидетелей не надо, — быстро ответил Шевцов. — Вот тут один, тоже друг, прилетел. Я ему: «Займи до получки». Он глаза спрятал, подлец. «Нет», — говорит. А я чувствую — есть, но в карман не полезешь.

Шевцов сжал губы, некоторое время молча смотрел в одну точку, затем уже по-другому, мягче глянул на Чупрова.

— Вот я знаю, ты не отказываешь. Но только зря так поступаешь. Надо как все — не давать. Таких, как ты, простодырных, любят. И знаешь, что я заметил: когда люди добро делают — это вроде бы так и должно быть. А вот попробуй наступи кому-нибудь на мозоль — это тот случай, когда муха слона валит. Все доброе перечеркивается, забывается. Вот ты сейчас на коне. Ну как тебе это объяснить, не вылетел из своего круга. Дела, разговоры, отношения — все осталось. А вот ты когда-нибудь задумывался, что все это непрочно? Пока молод, здоров — все хорошо. Ну а вдруг тебя спишут, и ты — никто. Что ты умеешь делать? Ничего. Траншеи копать не будешь, не привык. А больше ничему не обучен. Знаешь, как страшно в сорок лет искать другое занятие? Ты летчик — и баста, все остальное не признаешь. Отсюда и беды. Наши достоинства — это одновременно и наши недостатки. А что мы, собственно, такое делаем, за что нам такое уважение? Да обыкновенные извозчики: то отвезти, другое привезти.

— Ты не прав, Павел Михайлович… Людей не обманешь, они все видят: как ты к ним, так и они к тебе. Мы летаем не потому, что нам так хочется, мы для людей летаем, соединяем их. А если смотреть на все через свои обиды, то ничего не поймешь. Это все равно что жить с заледеневшими стеклами.

На улице послышались ребячьи голоса, загудели сени, и в дом ввалилась целая орава. Тут же, у порога, покидали одежонку и по одному прошмыгнули в спальню. Последний мальчик, лет четырех, задержался в дверях, вытаращил глазки на Чупрова. Илья обмер: на него смотрел Оводнев. Нет, конечно, тут было свое, детское, а вот глаза оводневские — желтые, с зеленоватым отливом.

— А ну, мойте руки и за стол, — скомандовала Говорина. — Ужинать будете на кухне.

— Пусть они садятся с нами, — сказал Илья. — Все веселее будет.

— Ничего, они и там управятся.

Ребятишки гуськом, подталкивая друг друга, потянулись на кухню.

«Сколько их у нее? Четверо, — проследил за ними Илья. — Старшему лет десять. А самой? Тридцать, тридцать пять? Да как же она с ними, без мужика, одна?..»

Обрывки разговоров, слышанные ранее, сплелись в одно целое. Так это про нее упоминал Тимофей Лунев, это, значит, к ней Оводнев ездил в последнее время. Так почему же он не послал его к Говориной? Или знал про Шевцова? Весело, однако, жил Степан. Видно, от такой жизни и скрывался в Нойбе.

Говорина вернулась из кухни, присела рядом с Шевцовым. Так обычно садятся муж и жена. «Красивая она, — оцепил Илья. — Вот только бледная почему-то».

— Знаешь, меня Оводнев с ней познакомил, — сказал Шевцов. — В гости привел. А уж когда с работы сняли, я и сам сюда попросился.

Шевцов мельком взглянул на Говорину, улыбнулся ей одними глазами и снова перевел взгляд на Чупрова.

— Что ты думаешь, я, кроме этой дыры, нигде устроиться не мог? Конечно, мог. Устроился бы где-нибудь в городе. Жил бы как кум королю. А я сюда приехал.