— Когда она сообщила вам, что видела икону?

— В тот день, когда вы меня… домой отвезли. Вечером.

— Что она имела в виду, когда только что порекомендовала вам говорить правду? Какую правду?

— О том, как все случилось… О знакомстве в магазине.

— Тем не менее вы не сразу и не очень охотно последовали ее совету.

— Не хотел ее впутывать. Разве не понятно? Она-то ведь ни в чем не виновата.

— Так. Хорошо. Теперь попрошу вас внимательно прочитать протокол и подписать его. Проследите, правильно ли я записал ваши ответы.

Михайлов пробежал глазами по строчкам — ему явно не читалось, он все думал о чем-то своем, потаенном — и взял ручку, которую предупредительно пододвинул ему Люсин.

— Все правильно.

— Благодарю. — Люсин промокнул подпись и спрятал протокол в портфель. — Вынужден предупредить, что нам еще придется, и, видимо, не раз, побеседовать с вами. Поэтому вам нужно будет возвратиться в Москву и на некоторое время воздержаться от поездок.

— Я арестован? — спросил Михайлов.

— Нет. В настоящее время я не нахожу эту меру необходимой. Но подписку о невыезде с вас возьмут.

— Хорошо, — с готовностью согласился он.

— Лучше всего нам будет вылететь в Москву сегодня же. — Люсин акцентировал слово «нам».

— Хорошо, — тут же согласился Михайлов и, чуть помедлив, спросил: — Женевьеве тоже надо будет возвратиться?

— Не-ет! — протянул Люсин. — Пусть Женевьева Александровна спокойно занимается своим делом… Хорошо, что напомнили! Она, поди, совсем уж заждалась.

Люсин позвонил к себе в номер и пригласил Женевьеву прийти.

— Заходите, пожалуйста! — крикнул он, когда она постучалась. — А вас попрошу побыть пока в моем номере, — шепнул он Михайлову и, легонько придержав его в кресле, метнулся навстречу Женевьеве, словно собирался открыть ей дверь.

Но она уже входила. Люсин посторонился, пропустил ее и резко повернулся. Он хотел видеть лицо выходящего Михайлова.

Тот, видимо, смотрел Женевьеве в глаза. Когда они поравнялись, он едва заметно кивнул. Это могло означать все, что угодно: от простого ободрения до «Я сделал так, как ты сказала». Люсин подумал, что скорее всего именно это и имел в виду Михайлов.

«Если, конечно, говорил в основном правду. Коли соврал, то кивок этот надо понимать так: «Все идет по плану, отвечай, как договорились». Но успели ли они сговориться полностью, все отработать, предусмотреть… К моему приезду они во всяком случае подготовлены не были».

— Вы каким рейсом прилетели, Виктор Михайлович? — быстро обернувшись, спросил Люсин.

Михайлов был уже одной ногой в коридоре. Едва не споткнувшись, он замер и, медленно поворачивая голову, переспросил:

— Каким рейсом?

— Да. Во сколько вылетели из Шереметьева?

— В восемь пятьдесят пять…

— Ваше место было четырнадцать «Б»?

— Да… кажется, — озадаченно протянул Михайлов. — А что?

— Ничего! Ничего… Благодарю вас.

«Значит, билет он брал на свое имя, не таясь или не сообразив просто, что нужно таиться… Страху-то я на парня нагнал. Она же, — краем глаза глянул он на Женевьеву, — просто уверена, что за ним следили… Ну что же, это, пожалуй, не повредит…»

— Что, некрасиво с иконкой-то вышло, Женевьева Александровна? — спросил он, усаживая ее в кресло.

— Да, некрасиво! — Лицо ее покрылось красными пятнами.

— Вы должны были мне сказать…

— Я и хотела, но там были посторонние. — Она явно старалась побороть волнение. — Потом мне нужно было поговорить с Виктором, выяснить… Иначе это походило бы на предательство. — Последнее слово она произнесла уже твердо и холодно.

— Понимаю ваши чувства. Вполне понимаю… Но прошел день. Вы встретились, возможно и не раз, с Виктором Михайловичем, могли все спокойно обсудить, и тем не менее… Вы помните наш последний разговор, Женевьева Александровна?

Она опустила голову. На влажном виске ее в розоватой тени идеально причесанных платиновых волос мелко-мелко билась голубая жилка.

— Мы целый час беседовали с вами. Помните? И все об этой злополучной иконке. Ведь вы тогда уже не просто умалчивали, а сознательно старались увести меня с курса. Запиши я тогда ваши показания, вам бы пришлось подписаться под заведомой ложью. Разве не так?

— Так. — Она подняла голову и, чуть нахмурясь, посмотрела прямо в глаза. В сером свете пасмурного ленинградского дня ее удивительно голубые радужки казались почти такими же черными, как и зрачки. Или она сильно волновалась. — Я не думала, что это может быть так… важно.