Люсин внимательно прислушался к себе. Как ни странно, почти ничего не менялось. Картина черного, вечереющего леса и угасающего в глинистых лужах заката не исчезала.

«Что же это за лес? Смешанный? Чистый ольшаник?»

Но было слишком темно. Солнце уже село за черную зубчатую линию, и хоть небо еще не остыло, и грустное зеркало луж горело вишневым золотом, но кусты и деревья уже не сквозили на свет. Слившись в единую темную массу, они стали неразличимыми. Только воздух синел чуть-чуть в просветах ближней листвы и смутно белели березовые стволы.

«Иди разберись, где туг ольха…»

Люсин решительно слез со стремянки и взял портфель. Достав стеклянную банку с притертой шлифованной пробкой и вату, он подошел к большому «Спасу» и несколько раз мазнул по свежему месту, легонько, небрежно так мазнул. Положил использованную ватку в банку, аккуратно прикрыл ее чистым куском и сделал еще несколько мазков по нетронутой реставратором шелушащейся части.

Михайлов с интересом следил за тем, что будет дальше. Но дальше ничего не последовало. Люсин закрыл банку и спрятал ее обратно в портфель.

— Что вы делали после того как проводили вашего гостя — проректора?

В том, что означенный факт действительно имел место, Люсин уже не сомневался, поскольку успел проверить. Все алиби железно действовали до девятнадцати часов. Далее начиналась неопределенность.

— Что делал? Ничего. Погулял и вернулся домой. Потом лег спать.

— Во сколько вы возвратились?

— Часов в десять. А что?

«Допустим, что действительно в десять. Но ведь и тогда получается целых три часа».

— Разве вы долго провожали гостя? До самого Загорска, что ли?

— Почему до Загорска? Я же говорю, что гулял! Или нельзя?

— Э, Виктор Михайлович! Я-то думал, что это пройденный этап. Зачем вы возвращаетесь на исходные круги?

— Не понимаю.

— И я не понимаю. Неужели последние события вас не научили?

— Вы икону имеете в виду?

— И ее тоже. Почему, вместо того чтобы помочь мне, вы… Право, Виктор Михайлович, только что вы вдохновенно рассказывали о древней живописи, а теперь вдруг уперлись и не хотите отвечать на самые элементарные вопросы. Или ваше нежелание отвечать вызвано тем, что вы все же причастны к исчезновению этого субъекта?

— Не причастен, — отчеканил Михайлов.

— Тогда в чем же дело?

— Во-первых, у человека, к вашему сведению, может быть какая-то личная жизнь, в которую нечего соваться другим, а во-вторых, вы все равно мне не верите.

— Это уж мое дело! Я задаю вопросы, вы отвечаете — схема простая. А как я ваши ответы квалифицирую, это, простите, вас не касается… Тем более, что мыслей моих вы знать не можете.

— Как же! Пробы с потолка берете, краску с икон снимаете. Целая, можно сказать, химия! Где уж тут о мыслях догадаться…

— В самом деле? — улыбнулся Люсин. — Вот уж не думал, что это произведет на вас столь сильное впечатление. Между прочим, Виктор Михайлович, мне удалось получить ясное доказательство правильности некоторых ваших показаний! И именно благодаря этой, как вы говорите, химии. Иностранец действительно был у вас и, в полном соответствии с вашим рассказом, сам полез снимать икону. Хотите узнать, как я это установил?

— Нет. Я в чужие дела не вмешиваюсь.

— Ладно. Пусть будет так… А где в тот вечер были, скажете?

— Даю честное слово, что моя прогулка никакого отношения к иностранцу не имела. Это сугубо частное дело. Личное, понимаете?

— Вы виделись в это время с Женевьевой Александровной?

— Нет, не виделся. Она же была в театре! Я вообще ни с кем не виделся, и никакого алиби на тот вечер у меня нет. Хотите верьте, хотите нет, но все, что касается иностранца, я рассказал. Больше абсолютно ничего не знаю. Какие еще будут вопросы?

— Видите ли, Виктор Михайлович, чтобы правильно вести розыск, я действительно должен быть уверен в правильности ваших показаний, точнее, в справедливости ваших заверений. Меня совершенно не интересует ваша частная жизнь, но я должен быть уверен — вы понимаете, что значит это слово! — уверен, что вы не были в те часы с иностранцем. Верить вам на слово я, откровенно говоря, не могу, и это, пожалуй, главное, просто не имею права. Заставить вас отвечать вопреки вашему желанию я тоже, как видите, не могу. Что же нам остается? Сложить руки и ждать у моря погоды? А в это время бывший фашистский прихвостень, знающий наш язык, где-то обделывает свои темные делишки, прикрываясь фальшивыми усами и, наверное, фальшивыми документами…

— Разве у него фальшивые усы?

— Именно это вас больше всего трогает?

— Нет… Почему же… Просто это, согласитесь, как-то неожиданно…

— Не в усах дело, Виктор Михайлович… И даже не в иконке, которую вы продали. Все это, так сказать, второстепенные подробности, выплывавшие по ходу следствия. — Люсин застегнул портфель, словно проверяя перед уходом, не забыл ли чего, внимательно оглядел комнату. — Где он сейчас? Зачем он приехал в Союз? Вот что нужно знать нам, Виктор Михайлович. Это для нас сейчас важнее всего. Что вы можете сказать по этому поводу?