Привычка к подобным комплиментам не помешала ей просиять глазами.

— Для кого слишком? Для вас или для меня?

— Для всех, кто смотрит на вас, bella donna.

— Белладонна — растение, содержащее лекарственные яды, атропин в частности. Я, как на грех, занимаюсь такими вещами. Называйте меня просто Долорес. А вы, кажется, Рамиро? Простите, я плохо расслышала.

— Для вас я, безусловно, Рамиро! — увлеченный, он и думать забыл о приотставших Джонсоне и Вейдене.

Только в багажном отделении, когда все остановились возле бегущего транспортера, до него донеслись слова: «зомби», «йог» и малопонятное выражение «портальное сердце». Видимо, какая-то идиома, решил Борцов, невольно прислушиваясь.

— Поймите, Вейден, — убеждал Джонсон, — мы и так потеряли столько времени из-за этого фанфарона Уорвика. Второго Патанджали нам уже не найти. Нужно что-то придумать.

— Хотел бы я знать, что именно. Плевать он хотел на CNN. У него свой путь и свои цели. Спасибо за то, что согласился остаться еще на неделю-другую.

— Мало, Вейден. Как вы не понимаете! Нужно по меньшей мере несколько месяцев.

— Ничего не могу обещать вам, Пит. Как будет, так и будет… А вот и наши чемоданы!

Поздний ужин у пылающего камина прошел в оживленной беседе. Борцов потягивал «Голубую ленту», Долорес медленно цедила темное испанское вино из подвалов Риохи, а Джонсон с профессором — только французскую минералку «Перье». Разошлись далеко за полночь.

Ратмир долго не мог заснуть, взволнованный встречей. Его преследовал запах духов Долорес, тяжелый и пряный. В серебристом вечернем платье, облегавшем плавные линии бедер, она казалась еще более обворожительной.

Ее рассказ о поездке куда-то на Юкатан, где нашли погребенную в сельве пирамиду, навеял на него неизъяснимую грусть, мечтательное томление о чем-то далеком, неизъяснимо прекрасном и невозможном.

Проснулся он на рассвете в дурном настроении и с головной болью. За завтраком лишь раскрошил половинку тоста и выпил чашку крепкого чая. Стало немного легче.

Пора было собираться в дорогу. У подъезда уже ожидал молочного цвета «меркюри». Мистер Гарретт выносил чемоданы.

В просторном салоне длинного, как линкор, лимузина всеми цветами радуги переливался экран. По NBC передавали репортаж из Москвы. У ворот Лефортово собралась небольшая толпа с красными и трехцветными монархическими знаменами.

— Помяните мое слово, — в сердцах по-русски сказал Борцов, — они выпустят и Хасбулатова, и Руцкого, как уже выпустили гекачепистскую шпану.

Джонсон немедленно перевел, запнувшись на слове «шпана». Сказал: «хулиганы» и — для Долорес — испанское «golfos». Садясь за руль, он порекомендовал не забывать в пути про освежительные напитки.

Ван Вейден, которому понадобилось запить таблетку, тут же распахнул дверцы красного дерева и взял бутылочку «Перье». В зеркальной глубине бара, заставленной соками и минеральной водой, Ратмир заметил свою «Голубую ленту» и пузатую бутылку «Текилы», предназначенную, надо полагать, для Долорес. В нижнем ящичке лежали фрукты.

«Заботлив, тактичен, предусмотрителен», — подумал он о Джонсоне, который, вырулив за ворота имения, уже дозванивался куда-то по сотовой сети.

Неделя, проведенная Борцовым в Массачусетсе, напоминала триумфальное шествие. Раъезжая по городкам Новой Англии, он словно бы шел по собственному следу, не успевшему остыть за восемь лет. И каких лет! В университете Кларка, где — в канун Чернобыльской катастрофы — выступал с лекцией о научной фантастике, которую назвал игрой в элементы мира, он вновь вошел в ту же аудиторию и поднялся на ту же кафедру, чтобы в двух словах рассказать о себе и порассуждать об игре архетипов. Если не брать в расчет нового ректора, все было точь-в-точь, как прежде: поведение студентов, вопросы газетчиков, обед с профессурой. В Андовере, где в тот достопамятный год получил диплом почетного гражданина, его приветствовал нбвый мэр, но торжественный ужин проходил в том же ресторане. Ратмиру даже показалось, что и столы были расставлены, как тогда. Все повторялось: Марблхэд и ленч в Ротари-клубе, Яхт-клуб и прогулка на катере по заливу, Уорчестер и прием в Антикварном обществе, на Солсбери стрит, местные газеты, местное телевидение, местный бомонд. Его многие узнавали, и он с преувеличенным восторгом пожимал руки, стыдясь, что не помнит ни обстоятельств, ни лиц.

Когда ехали по дороге 56 из Пакстона в Ратлэнд, он вспомнил, что уже проезжал тут и даже останавливался на ферме и ловил в озере голубых с желтым брюшком рыб, которые так и просились в аквариум.

— Странно, — сказал он, повернув лицо к Долорес, — в сущности не столь уж давно я бывал в этих местах, но с трудом узнаю улицы, дома, магазины. Все на один лад, что Уорчестер, что Холден или Лейчестер. С другой стороны, попав в совершенно незнакомый город, я вспоминалподробности, о которых никак не мог знать. Уверенно, словно по плану, находил дорогу. Что-то мне подсказывало: за этим поворотом откроется площадь с собором. И действительно я выходил на площадь, где возвышалась какая-нибудь базилика или нечто похожее.

— И где это было? — спросила она.

— В Александрии, в Толедо… и в Риме тоже, по-моему.

— Все это хорошего известно в медицине под названием феномена deja vu — «уже виденное», — снисходительно закивал Вейден.

— А я так думал: память о прошлой жизни.

— Вы верите в метампсихоз?

— Ни во что я не верю. Вернее, не знаю, во что верить.

— Данное явление вначале было установлено у больных с поражением височной области мозга. На почве эпилепсии или опухоли. В этой зоне находятся структуры, на которые возложена функция узнавать, находить сходство с уже виденным. При заболевании они часто срабатывают вхолостую. Вы понимаете? Возникает ложное узнавание. Патологические процессы иногда вызывают и прямо противоположное явление, когда хорошо знакомая ситуация представляется впервые увиденной — феномен jamais vu. Но вы не пугайтесь, мистер Борцов. Уверен, что с вами все в полном порядке. Такие феномены изредка встречаются и у совершенно здоровых. Чаще всего такое случается с людьми, которые долго учились или же много путешествовали. Вы ведь, я слышал, заядлый путешественник?.. Феномен «уже виденного» описан и в художественной литературе. По-моему, у Чарльза Диккенса в «Давиде Коперфильде».