— Ну и хорошо, оставайтесь, — обрадованно сказала Марьяша. — Укроем вас где-нибудь.

— Мне бы только переночевать, — отозвался товарищ Свидлера, — завтра я как-нибудь проберусь домой, а там видно будет…

— А вы из наших мест? — спросила Марьяша.

— Почти, — уклончиво ответил гость.

— Да это командир нашей роты Охримчук, бывший инженер шахты, — понизив голос, пояснил Аврам.

Марьяша перебросилась со Свидлером еще несколькими словами и тут же принялась готовить надежное убежище для своих гостей.

Охримчук старался не задерживаться в Миядлере и наутро, попрощавшись, отправился в шахтерский поселок, который находился неподалеку от станции Ясиноватой.

— Как доберусь до дому, сразу начну переправлять к нам из вашего Миядлера людей, — сказал Охримчук Марьяше и Авраму.

Обещание гостя обрадовало Марьяшу: ее мать и ребенок, видимо, благополучно выбрались отсюда, значит, можно было подумать о своем спасении и спасении всех оставшихся или не сумевших уехать колхозников.

«В степи укрыться негде, — подумала она, — надо всем разбрестись по окрестным деревням».

Только что успел Охримчук уйти из Миядлера, как туда примчались немецкие мотоциклисты.

Двое мотоциклистов застопорили у ворот каменного дома с остроконечной крышей из рифленого железа. Здесь их встретил Виля Бухмиллер и, по-фашистски подняв руку, подобострастно склонился перед ними!

— Bitte schon! [4]

— Sind Sie ein Deutsche? [5] — спросил один из мотоциклистов, белобрысый маленький толстяк.

— Jawohl, ein Deutsche [6] , — самодовольно ответил Виля.

— Sehr gut, ошень карашо! — отозвался второй, веснушчатый немец с желтыми кошачьими глазами, захотев, видимо, блеснуть знанием нескольких русских слов.

— Bitte schon, — почтительно повторил Виля, распахнув ворота и широким жестом приглашая мотоциклистов въехать во двор.

С тех пор как колхоз конфисковал у его отца этот дом, Виля если и заходил в правление по делу, то старался не задерживаться, чтобы не растравлять и без того не дающей ему покоя обиды. И только теперь, внимательно оглядывая бывшие владения отца, Виля заметил, что многое из того, что с детских лет запало ему в память, не сохранилось: не было во дворе ни риги, ни амбара с закромами, всегда доверху полными полновесным зерном, ни сарая, где стояли бричка, плуги, жатки, сеялки и прочий инвентарь. Словом, пуст был двор, в котором тесно было в годы его детства от всевозможных строений, возведенных крепкими хозяевами — отцом, дедом и прадедом Вили. Не было и флюгера на крыше дома, по которому так любил определять направление ветра Виля. Молодые фруктовые деревья в палисаднике сильно разрослись. И только высокая каменная ограда, охранявшая, как неприступную крепость, имение Бухмиллеров, стояла непоколебимо.

И внутри дома все показалось чужим выросшему и возмужавшему Виле Бухмиллеру. Словно это не был дом его отца. Не висели на стенках семейные фотографии старого немецкого рода, не глядели с них на Вилю строго и внушительно его дед, отец с матерью, тетки и дяди. Не красовался в углу бывшей столовой образ девы Марии, обвешанный по немецкому обычаю полотенцами. В спальне Виля не обнаружил ни старомодной деревянной кушетки с искусной причудливой резьбой на спинке, ни разноцветных подушечек с вышитыми готическими буквами наставлениями и пословицами. В кухне не осталось и следа от небольшого цементированного, герметически закрывавшегося погреба, где хранились продукты.

Совсем иначе, чем в дни его детства, выглядел дом, будто никогда не принадлежал он Бухмиллерам, будто никогда не жил Виля в этих до неузнаваемости изменившихся комнатах. Это уже не был обжитой дом, где люди из поколения в поколение ели, спали, любили и рожали детей, — нет, это было учреждение со всеми присущими ему атрибутами: с канцелярскими столами и большими бухгалтерскими счетами на них; с этажерками и шкафчиками, где вплотную одна к другой стояли и лежали набитые бумагами папки; с залом заседаний на месте бывшей гостиной; с лозунгами и табличками на стенах и с внушительной вывеской снаружи, на которой было четко выведено: «Правление колхоза «Правда».

Обстоятельно осмотрев просторный двор и все комнаты отцовского дома, во владение которым он вступил как законный хозяин, Виля сорвал мозолившую ему глаза. вывеску и стал у порога, самодовольный и важный, не забывая, однако, время от времени искательно поглядывать на представителей новой власти. Белобрысый толстяк оказался, как Виле удалось выяснить, только что назначенным комендантом и должен был вместе с прибывшим одновременно с ним помощником установить новый немецкий порядок в оккупированном районе.

Комендант подробно расспросил Вилю о Миядлере, о его жителях и тут же предложил ему стать здесь старостой.

— Muss ich hier ein Schulz werden? [7] — спросил Виля, слышавший в детстве от своего отца, что в царское время лица, выполнявшие распоряжения властей, назывались в этих краях на немецкий лад шульцами.

— Ja, so, so [8] — согласно кивнул головой пузатый комендант.

Виля помолчал немного, как бы раздумывая и колеблясь, но кончил тем; что подобострастно и покорно ответил: