— Нет, ты будешь моей во что бы то ни стало! — вскричал с горячностью юноша. — Моей, потому что я тебя истинно люблю, потому что никакая человеческая сила, не способна отнять тебя у меня. Ты можешь гордиться своей любовью, потому что она помогла мне найти высшую цель жизни, без тебя я не посмел бы решиться на это и пойти до конца. Тебе и только тебе, моя чудная Луцена, я обязан этим священным огнем, который зажегся в моем сердце!.. Ты смотришь на меня с удивлением. Да, милая Луцена, твоей любви я буду обязан истинной славой и бессмертным именем, вдохновленный твоей любовью, я буду в силах перепрыгнуть через пропасть предрассудков. Твоя любовь станет для меня факелом Прометея, даст возможность указать человечеству правильный путь, превратить в людей всех рабов, затоптанных и доведенных до скотства тиранами. Твоя любовь превратила меня в человека своего времени, нет, в человека будущего. Ждет меня победа или поражение — это безразлично, все равно мое имя попадет на страницы истории. С той минуты, как я полюбил тебя, моя прелестная Луцена, мне окончательно стало ясно, что отношение к рабству, сложившееся в нашем обществе, есть величайший абсурд, более того — преступление, это гнусная ложь тиранов, преследующих только свои выгоды. Рабство не должно существовать в среде великого народа. Вот моя задача, и я поклялся или решить ее, или погибнуть. И ты, которая зажгла в моей груди этот священный огонь, хочешь меня остановить?

Во время всей восторженной речи лицо юного героя было озарено особенным светом вдохновения. Молодая девушка, невольно поддаваясь чувству восторга, упала на колени перед своим милым и воскликнула:

— Тито! Ты достоен этой великой задачи! И я уже не люблю тебя, но… обожаю.

Семела, [189] несчастная любовница властелина молний, как говорят поэты, вероятно, также преклонилась, когда увидела во всем страшном величии верховное божество.

Но Семела была поражена молнией, а Тито Вецио поспешил поднять свою прелестную Луцену, заключил ее в бережные объятия и осыпал всю страстными поцелуями, значение которых нельзя выразить словами, потому что они созданы любовью.

Смеркалось. В кабинете Луция Лукулла слуга, зажигал три свечи, вставленные в серебряный канделябр. Претор полулежал в кресле, выражение его лица было мрачным, озабоченным. Рядом с ним, в тени, точно привидение, вырисовывалась фигура египтянина. Луций Лукулл рассеяно гладил ручную змею, [190] свернувшуюся в складках его широкой тоги. Хозяин и гость молчали, погруженные каждый в свои мысли.

Слуга зажег свечи и вышел.

Так прошел целый час.

— Время идет быстро, — наконец мрачно сказал Аполлоний, — надо же, наконец, решить судьбу этой женщины.

— Точно такая же мысль сидит у меня вот здесь, — сказал претор, указывая на лоб, — нам обязательно надо быть уверенными в ее молчании.

— Я того же мнения.

— Ты рассчитываешь с ней поладить?

— Не знаю, но я допрошу ее, постараюсь выяснить причину происшедшей с ней перемены. Мне кажется, что за этим кроется какая-то тайна, которую нам необходимо узнать. Тогда будет видно, можно ли ее окончательно склонить на нашу сторону или…

— Да, у нас должны быть абсолютно надежные гарантии того, что она никому не проговорится, — заметил претор. — Иди сейчас же и прикажи от моего имени смотрителю тюрьмы немедленно пропустить тебя к ней в каземат. Там ты останешься с арестованной наедине, можешь смело говорить обо всем, стены достаточно толсты, тебя никто не услышит, и все до последнего слова останется между тобой, богами и… могилой.

Аполлоний вышел, не говоря ни слова. Видно было, что в голове его уже давно созрел план, и он теперь решил немедленно привести его в исполнение.

— Ведь эта женщина — его мать! — сказал про себя Лукулл, когда Аполлоний вышел. — Но это для него ровно ничего не значит. Египтянин не остановится ни перед каким преступлением для достижения цели… такова уж его натура. Да и, честно говоря, поздно уже останавливаться. А ты, Тито Вецио, гордый, бессердечный мальчишка, который обесчестил мое брачное ложе и поднял меня на смех в глазах целого Рима! Мое знаменитое имя, унаследованное от предков, безжалостно трепалось тобой во время беспутных оргий, в городе, в лагере на потеху нахалам ты отзывался обо мне, как об обманутом муже, пошляке. И, быть может, и меня причислили к разряду мужей, торгующих невинностью своих жен! А, пожалуй, последнее и правда, — продолжал, горько улыбаясь, Лукулл. — После измены этой женщины мне приходится терпеть ее в своем доме, я не могу отослать ее обратно к родным, потому что не в силах возвратить ее богатого приданого и боюсь мести всех Метеллов Рима. О, Вецио, если бы у тебя было сто голов, то и их бы не хватило для полного утоления моей мести!

В то время, как претор Сицилии размышлял о том, как он отомстит своему удачливому сопернику, Аполлоний в сопровождении смотрителя тюрьмы спускался по каменной лестнице вниз к мрачному каземату, где была заключена бывшая колдунья Эсквилина.

В темном углу двора сицилийского претора с его бесчисленными ходами и переходами, прикрытая большими деревьями и густыми кустами, находилась низкая и толстая дверь с массивными засовами, замками и задвижками, в таком количестве, что и пресловутый Крез был бы уверен, что за такой дверью его сокровищам: ничего не угрожает.

То была дверь частной тюрьмы семейства Лукуллов. Отворив ее, смотритель и Аполлоний спустились по каменной лестнице вниз, откуда раздавались проклятия, угрозы, мольбы, слышался лязг волочившихся цепей. Все это сливалось в невообразимую какофонию звуков. Внизу были два коридора, ведущие, соответственно, к двум отделениям. Из одного слышался шум, в другом царила мертвая тишина.

— Молчать, сволочи, а то сейчас же прикажу всыпать вам плетей! — заорал смотритель.

Но крики, стоны, проклятия не утихали.