Они поговорили вначале о всяких пустяках, потом Павлик попросил Тышку сыграть.

Тышка хорошо играл на рояле и мечтал стать музыкантом. Павлик любил слушать его, и слушал очень внимательно. В музыке он находил какой-то другой, непонятный мир. В игре Тышки больше всего Павлика интересовала быстрота, с которой летали тонкие, длинные пальцы по клавишам, и поэтому он всегда стоял за Тышкиной спиной и смотрел на его руки.

— И ты твердо решил ехать в консерваторию? — по крайней мере в десятый раз спросил Павлик.

Года два и даже год тому назад он все еще надеялся, что друг одумается и пойдет учиться в Горный институт. Но теперь Тышка кончал десятый класс и все так же уверенно ответил:

— Только в консерваторию. — Он отодвинул ноты, закрыл крышку рояля и спросил: — Ну, как с математичкой?

— Все так же, — сказал Павлик и удивленно посмотрел на друга. Ведь еще вчера Тышка одобрял его упорство.

— Слушай, Павка, тебе надо конфликт этот ликвидировать! — Тышке понравилась сказанная фраза. Он почувствовал себя в роли учителя. — Видишь ли, бывает, что учитель неправ, потому что нас сотни, а он один на всех разрывается.

Павлик не смог вспомнить, где он уже слышал эту фразу.

Тышка безнадежно махнул рукой и добавил:

— Все равно прав будет учитель, а ты в дураках останешься!

Последнюю фразу он произнес с настроением, убежденно, и поэтому она дошла до сердца Павлика.

— Все это так, — сказал он, — но как извиняться? Так, что ли? — Он изящно изогнул корпус, приложил руку к сердцу. — «Надежда Федоровна! Извините! Нагрубив вам, я не сплю ночей. Я понял, что жестоко неправ!»

Тышка весело засмеялся, открыл крышку рояля, и густые аккорды зазвучали в комнате.

— Вот здорово получилось! — прислушался Павлик. — Ну совсем как у Мефистофеля из «Фауста».

— Наконец и до тебя дошла музыка! — опять засмеялся Тышка, теперь уже нарочно басом, снова порывисто и громко звуками клавиш подражая смеху. И вообще, Павка, ведешь ты себя в школе незавидно. Матери твоей, наверное, стыдно на родительские собрания ходить. — Он бурно промчался по клавишам. — Хоть бы ты исправился, что ли…

Тышка вздохнул и исполнил какую-то мелодичную музыкальную фразу. Он закрыл рояль, встал и, зевая, потянулся, подняв кверху обе руки. Ему надоело читать нотации Павлику. «Как слону дробина», — подумал он и решил перевести разговор на другую тему.

Но слова Тышки задели Павлика, и ему захотелось оправдаться перед товарищем.

Знаешь, Тышка, я почему-то не люблю всех взрослых, не верю им, — сказал Павлик. И в памяти его промелькнул образ отца.

Казалось, эти слова не имели отношения к разговору, но Тышка все понял. «Не верит, а отсюда и неуважение, нелюбовь, грубость», — подумал он и тоже вспомнил красивого полковника и слова матери Павлика, сказанные недавно: «Убил он в сыне веру во все хорошее».

— Ну, это, знаешь, заблуждение! — сказал Тышка. — Вот, например, Павел Семенович (он имел в виду учителя физики) или наш директор Григорий Александрович. Да я тебе десятки взрослых назову!

— Не называй, я и сам знаю, что так. Знаю, а все равно не люблю.

Наступила весна — дружная и теплая. В несколько дней отзвенела капель и растаял снег. Казалось, город присел и потемнел. Без белых снежных шапок дома стали ниже и грязнее.

Павлик занимался по целым дням. Он дал матери и Тышке честное комсомольское слово сдать экзамены на пятерки. А Тышка — тот только и жил книгами в эти дни подготовки к экзаменам на аттестат зрелости.

Утром к Павлику прибежал Тышка, От волнения он так путался в словах, что Павлик вначале ничего не мог понять, а когда понял, тоже разволновался.

У Тышки, в его маленькой комнате, Павлика ждал отец. Он приехал сюда в командировку и хотел видеть сына.

— Я не пойду! — сжимая побледневшие губы и отступая назад, сказал Павлик.

— Неразумно! — убежденно возразил Тышка.

И Павлик пошел.

Тышка прикрыл за Павликом дверь в комнату и куда-то исчез.

Отец взволнованно поднялся навстречу сыну. А тот растерянно остановился на середине комнаты. С тех пор как ушел отец, оставив в доме ноющую пустоту, перевернув всю душу Павлика, всю его ребячью жизнь, прошло около четырех лет.

Отец был все такой же моложавый красавец, но сейчас он показался меньше ростом — очевидно, потому, что Павлик вырос сам. В отце не было теперь той неотразимой силы повелевать всем и всеми. Каждое движение его губ, головы, руки тогда было законом для Павлика; теперь же он мог спорить и не соглашаться с этим чужим человеком.

Полковник не узнавал своего сына. Перед ним стоял высокий, стройный шестнадцатилетний юноша с фигурой спортсмена, с его — отцовскими — голубыми глазами, но смотревшими вопросительно и настороженно. Упрямый, крепко сжатый рот не дрогнул в приветливой улыбке, не протянулась для пожатия рука с нервно сжатыми пальцами.