На прогулке стоило спустить ее с поводка, как она тут же мчалась к ближайшей помойке; к тому же она не имела представления о том, что автомобили не только ее любимое средство передвижения, но и весьма опасная штука, и их не боялась. А чего стоили нам ее «критические дни», когда я гуляла с ней, вооруженная скалкой, к бурному восторгу прохожих и соседей! Но постепенно все утряслось, и мы приспособились друг к другу. Глаша научилась слушаться хозяев на улице и не выходить ни в коем случае одной на проезжую часть, а поводок теперь служил лишь ритуальным целям: его она трепала с громким рычанием, когда выходила из квартиры. И с удивлением я постепенно начала сознавать, что жду нашей дневной прогулки с неменьшим нетерпением, чем собака; я стала ловить себя на том, что уже начиная чуть ли не с полудня я украдкой бросаю взгляды на часы (особенно когда работа не клеится). Когда по внутренним собачьим часам наступало время «Ч», Глаша забиралась ко мне на диван и начинала стучать лапами по клавиатуре компьютера, помогая мне писать, и мне оставалось только быстро его выключить, чтобы потом не отделять чересчур долго собственный текст от собаченского, и пойти у нее на поводу.

Да, у многих кокеров типично истероидный характер и, надо сказать, что то, что меня раздражает в людях, в собаках забавляет. Например, Глашеньке сделали серьезную операцию, и чтобы она не разлизывала шов в период выздоровления, ей сшили специальный комбинезон; на прогулку его обычно снимали, чтобы не запачкать, потому что она и так берегла свой животик как зеницу ока. Как только на нее надевали комбинезон, Глаша воображала себя самой больной собакой на свете — и вела себя соответствующе. Когда хозяин приходил с работы, а она лежала рядом со мной на диване, то собачка слегка привставала и подставляла ему нос для поцелуя, слабо помахивая при этом хвостиком («Я страшно рада тебя видеть, но у меня нет сил встать и приветствовать тебя как следует, так что, пожалуйста, подойди ко мне ты»); а через полчаса, когда ее выводили на прогулку, она забывала обо всем и мчалась к лифту со всех ног, так что я за ней еле поспевала. Интересно, что моя родная тетка, весьма схожая с Глашей по характеру и сразу же почувствовавшая в ней родственную душу, очень интересовалась ходом выздоровления больной и однажды даже проговорилась, спросив у меня: «А что, неужели собаки тоже симулируют?» Ах, это предательское «тоже»…

Глаша мастерски научилась манипулировать окружающими. На прогулке, если ей не хотелось идти по выбранному хозяевами маршруту, она так искусно притворялась больной и артистически хромала на все четыре лапы, что некоторые встречные ее жалели и ругали садистов-хозяев, а другие аплодировали ее драматическому мастерству. Добившись своего — например, пойти по той тропинке, где высока вероятность найти дохлую кошку, — она тут же забывала о немощи и бежала со всех ног.

Сварливые женщины редко бывают забавны, и иметь с ними дело неприятно. А вот сварливые собаки — совсем другое дело! Если расшалившуюся Глашу посылали на место, то она выполняла команду, но — против воли; направляясь в свой угол, она непременно оборачивалась и произносила свое недовольное «ры». Таким образом, последнее слово всегда оставалось за ней! Кроме этого рычанья, для выражения отрицательных эмоций у нее был еще визгливый, высокий, очень противный лай. Охотничий инстинкт пробуждался в Глаше в основном при виде коров — она любила их гонять. Но как громко и раздраженно она лаяла, отскочив от «неправильной» коровы, которая вместо того, чтобы испугаться и отступить, развернулась и пошла на нее, нагнув голову с кривым рогом… На следующий день она коров демонстративно игнорировала, а когда ей на них показывали, отворачивалась в сторону. Ну прямо по принципу «виноград зелен», которым так часто руководствуются люди…

У Глаши была настоящая страсть к воде. Нет, не к рекам и озерам — плавать она умела, но побаивалась, предпочитая мелководье, — а к лужам, предпочтительно грязным. Ей доставляло огромное удовольствие ползать на брюхе в любой луже, в том числе и на асфальте. Как-то раз из леса мы возвращались с зеленой собакой, и люди показывали на нас пальцем: она выкупалась в зацветшем болотце. Однажды у нас во дворе я увидела улыбку на лице вечно угрюмого соседа: глядя на перепачканную Глашу, он радостно сообщил мне, что у нас на целый день отключили воду. Начинался сезон купания у нее рано, в марте-апреле, и мы с мужем очень боялись, что она простудится. Порою ее можно было остановить, если вовремя закричать — «Не-ет!». В один холодный весенний день мне удалось ей втолковать, что в лужу ложиться еще рано. Она со мной согласилась, стала выбираться на сухое место, но тут лапки у нее подогнулись, и она бухнулась в воду. В ее взгляде ясно читалось: «Видишь, я не виновата, я просто упала!»

Да, Глаша давала нам повод посмеяться каждый божий день. Летом в экспедиции она, бывало, веселила весь лагерь. Раньше мы каждый год ездили на биостанцию Малый Утриш на Черноморском побережье Кавказа. Ехали мы долго и когда наконец прибыли на место, Глаша пулей вылетела из машины и помчалась к морю. Сколько воды! Какое большое озеро! Увы, тут же наступило разочарование: накатившая волна ее перевернула, к тому же ей совсем не понравился вкус соленой воды. После этого мы десять дней не могли выманить Глашу на берег. В конце концов она стала сопровождать меня на пляж, ложилась на подстилку (она считала, что все, что постелено на песке или траве, — это для нее) и смотрела, не отрываясь, в море, пока я плавала. Встречая меня, она заходила в воду по животик. Постепенно она поняла, что в жаркий день зайти в море — это единственная возможность охладиться, и стала просить меня или хозяина занести ее в воду; только к концу нашего пребывания она стала отваживаться заходить туда сама.

Она вообще-то была послушной девочкой, и когда мы с мужем уходили три раза в день по гонгу в столовую, то строго-настрого наказывали ей оставаться дома, но никогда ее не закрывали (если собаку запирают в тесном помещении, она воспринимает это как наказание), и она обычно ждала на крылечке нашего крошечного бунгало. Но однажды нас что-то отвлекло; заслышав гонг, мы отправились на обед, забыв дать ей команду, и Глаша бодро побежала за нами. Спохватившись уже почти у самого здания столовой, куда собакам был вход строго воспрещен, я повернулась и повелительным жестом, подкрепленным словами, отослала ее домой; она нехотя поплелась обратно. Потом нам рассказывали, что Глаша шла по тропинке к домику, мотая головой, подметая ушами землю и что-то сердито бормоча себе под нос. Впоследствии выяснилось, что одной руганью дело не ограничилось: она пошла жаловаться на хозяев коллеге, которая жила в соседнем домике, и получила от нее в утешение кусочек сыра. Так как эта добрая душа в тот момент находилась на территории, которую Глаша считала своей, то формально запрет не был нарушен.

А на следующий год мы с ней жили уже не в самом лагере, а за его забором, в палатке. В этих условиях Глаша просто расцвела! Она мгновенно усвоила, что палатка — это дом, притом дом очень удобный: входить и выходить при этом можно сколько угодно и когда угодно, независимо от воли и желания хозяев.

Например, легко укладываться спать в детское время, не дожидаясь родителей. Дело в том, что у нашей собаки была одна особенность: ровно в десять вечера она ложилась спать, где бы она ни была. Когда мы в первый раз взяли ее в экспедицию, то однажды вечером страшно перепугались: мы находились довольно далеко и от самого лагеря, и от своего домика, сидели у костра и готовили шашлык, когда собака вдруг пропала. Муж нашел ее на ступеньках родного бунгало: она дремала перед закрытой дверью.

После этого мы уже не впадали в панику, когда были в гостях и ровно без пяти десять собака исчезала. «Светская жизнь» на биостанции начиналась обычно где-то в половине десятого, одновременно с наступлением темноты, когда ученые заканчивают свои дневные труды. Глаша нас сопровождала, куда бы мы ни направлялись, а потом незаметно растворялась во мраке. Когда мы уже ночью возвращались к себе, то обнаруживали ее спящей на своем коврике в палатке. Зато она компенсировала свое отсутствие на вечерних посиделках утренней активностью, о которой мы долгое время и не подозревали; о ней нам рассказали впоследствии другие «подзаборные» — так называли тех, кто жил в палатках не на самой биостанции, а за ее забором — наши соседи, которые по молодости лет нередко проводили ночи напролет у костра. Оказывается, ровно в четыре часа, когда в этих местах летом наступает рассвет, Глаша ползком вылезала из палатки, воровато оглядываясь. Потянувшись и размявшись, она обходила злачные места: кострища, где накануне жарили шашлыки и курочку; впрочем, как и все местные собаки, она не пренебрегала и селедочными головами. Сделав полный круг, она бесшумно возвращалась и ложилась спать, чтобы поздним утром проснуться и встать одновременно с хозяевами. В полевых условиях она вообще чуть ли не полностью одичала — стала гулять сама по себе, как кошка. Она никак не могла понять, зачем ее идиоты хозяева настаивают на прогулках: ведь стоит отойти немножко от палатки, и вот тебе туалет. Впрочем, сначала она уходила на прогулку вместе со мной, но метров через сто исчезала в кустах, а потом вообще плюнула на приличия и стала ходить как, когда и куда ей вздумается. Как-то раз, когда собака отсутствовала больше часа и мы уже готовы были отправиться на ее поиски, к нам прибежала маленькая дочка научных сотрудников.