Шрифт:
Потому-то и неправ был критикуемый мной фильм, предлагавший «доверить Нюрнбергский процесс нейтралам».
Европейцы, получается, отнеслись одинаково к советским победителям во Второй мировой, и к американским — в «холодной». Архетип… Победители троянцев возвращаются, кого-то, как Агамемнона убивают, кто-то, как Одиссей видит, что вернулся словно в другой дом, в другую страну.
Помню, в рецензии на книгу «Вторая мировая. Перезагрузка», некоторые критики, например Виктор Топоров в «Санкт-Петербургском журнале», иронически отмечали, как «я ополчился на Клаузевица, за его постулат «война — продолжение политики другими средствами»».
Да, я полагаю постулат Клаузевица абсолютно негодным, и особенно — в XX веке. Война сама берет командование на себя, война — это новая реальность, чему я упорно подбирал большое количество подтверждений (Брюс Кэтон, Мартин ванн Кревельд…).
Похоже, меня очень давно захватила эта мысль. Вспомнилось, что и в одной, собственно художественной моей книге, примерно двадцатилетней давности («Вартимей очевидец»), один из персонажей, ветеран войны, 9 мая держит речь. Провинциальный городок, цветы, школьники, трибуна… примерно — на 35-летие Победы. И герой неожиданно брякает: «…мы спасли страну. Но это была уже другая страна».
В окопах согревают души — довоенные фотокарточки. Но никакая, самая блестящая, сокрушительная Победа не вернет довоенного мира.
И ответственность за этот Новый мир — вот настоящие репарации, которые платит Победитель…
Глава 11. «Гонка потребления»
Были рассмотрены не все, но многие типические особенности западного и нашего восприятии России и ее истории, популярные сюжеты и «жупелы», фальсификации умышленные и вызванные «эффектом зрителя», конкурирующие интерпретации.
Далее у меня есть большая потребность рассмотреть и потребителя этого исторического, идеологического товара. Никаких, собственно, социологических достижений, кроме участия во Всероссийской переписи населения 2002 года у меня нет, и рассматривать аудиторию исторических споров я буду на примере себя и своего поколения. Это не будет автобиографией, мемуарами в обычном смысле, а скорее попыткой рассказать о формировании сознания, привычек восприятия, стереотипов нашего поколения. Подыскивая какой-то объединяющий термин (не называть же это «поколение Игоря Шумейко»), я колеблюсь между простым и малоприятным определением: «поколение проигравших «холодную войну», разваливших СССР», и полуоправдательным упором на то, что мы все же были — только аудиторией. За наше воспитание, за влияние на инфантильных нас и пытались бороться старшие товарищи.
Но, прежде перехода к рассказу о потребителях исторической, идеологической продукции, я рассмотрю сам феномен идеологического потребления.
Само появление добавочных эпитетов: «убедительная», «привлекательная» к теориям, идеологиям — это феномен не очень давний. Изначально вполне хватало разделения на «наше» и «их».
Но со временем в Европе прорастали и наднациональные ценности. Напоминаю о лозунге Лейбница: «Где к искусствам и наукам лучше всего относятся, там будет мое отечество!» и о его с Вольтером работе на Россию, ввиду того, что у нас имеют хождение эдакие простецкие теории, объявляющие все Просвещение сугубо русофобской затеей. В России прорастание наднациональных ценностей началось гораздо позже
Смешно представить в 1708 году, как средство мобилизации наших народных усилий, какую-нибудь критику внешнеполитического курса Карла XII, или в 1812 году — обличения «бонопартизма». Да и в 1941 году Сталин, взвесив все наши антифашистские критики, обоснованно вышвырнул их, оставив «Смерть немецкимоккупантам!» и Александра Невского.
Дело в том, что наши наднациональные ценности, запаздывая со всхожестью, прорастали уже как антинациональные, что, похоже, и определило особенности последующего идеологического противостояния. Так или иначе, но автор этих строк в 1976–1977 годах носил гордое звание «Отличник боевой и политическойподготовки»…
В «Уравнении с неизвестным числом неизвестных» — своей немного альтернативной истории «Холодной войны», я фиксировался на том, что кроме «гонки вооружений» Соединенным Штатам удалось навязать нам еще одну параллельную «гонку», значение которой для исхода «Холодной войны» очень недооценивают: «гонку потребления».
Наши засекреченные гении прекрасно освоили тактику знаменитых уже «асимметричных ответов» (когда 50-миллиарднодолларовые американские угрозы легко парировались 5-миллионнорублевыми ответами). И известный экономист Михаил Хазин в нашей беседе, посвященной вообще-то мировому кризису, не преминул подчеркнуть, что «гонку вооружений» СССР к 1970-м годам практически выиграл. От этого пункта, разделяемого многими учеными, в том числе и с «той стороны», я отталкивался к другой гонке — «потребления», и рассматривал обстоятельства нашего там глобального проигрыша. Объяснение, что СССР проиграл идеологически, что тогдашняя версия коммунизма-социализма оказалась неконкурентноспособной по сравнению с капитализмом… — мне не очень нравится. Получается, СССР проиграл чемпионат по «отвлеченным терминам», Первенство по «…измам». Тут фокус-то в чем? Само подразделение истории на «социально-экономические формации» мы ведь получили из тех же рук, в той же книге, где утверждалось, по этой же теории, что такие-то «формации» неизбежно побеждают и заменяют собой — такие-то. И настолько зазубрили это, что даже и как-то подзабылось, что за термином «коммунизм» нет той объективности, как за… гравитацией, электромагнитной индукцией, радиоактивностью… Что само слово это пришло в составе определенной словесной комбинации (науки). Что, по сути-то, они, «социализм», «коммунизм» в устах их творца означали: то, что неизбежно, объективно побеждает, вытесняет, заменяет собой.
Получается, сам факт непобеды — отменяет и сам факт их существования. Например, собрали команду по баскетболу, надеялись на победу, но не вышло. Но все же, вот они, парни, перед нами сидят, переживают. Они — есть. Но где может остаться то, что позиционировалось — как синоним объективно неизбежного торжества? Где может укрыться — непобедная победа? Почему-то об этом у нас не очень-то задумываются, шелестя этими «…измами». Это все наша природная жалостливость приводит к забавному смысловому смещению. Мы гладим ошибочную книжку — словно нашкодившую кошку… Рассеянно забывая, что виноватое мурчание — вот, оно есть, а виноватый «…изм»… Его просто нет.