Шрифт:
– Слава тебе, господи! Думаю, кто тут такой. Прямо всю затрясло. Чё это тебе приспичило?
Люся не ответила, шила.
– На похороны, чё ли, черное-то приготовляешь?
– Не понимаю: неужели об этом обязательно надо спрашивать?
– А чё я такого сказала?
– Ничего.
– Шей, я тебе ничё не говорю. Я вот посижу возле тебя маленько и уйду. Мешать не буду.
Варвара придвинула табуретку, пристроилась сбоку. Она так и не разделась, только отцепила чулки, и они стянутой кожей болтались ниже колен.
Где-то на реке отдаленно и сдавленно гуднул пароход, потом еще и еще. Варвара подняла голову, прислушиваясь, от напряжения сморщилась.
– Чё это он кричит?
– Не знаю. Сигналы кому-то подает.
– Другого места не нашел, где подавать. Прямо всю перевернуло.
Она еще посидела и нехотя поднялась:
– Пойду. Ты долго здесь будешь?
– Пока не сошью.
– Не надо было нам сегодня ложиться, ох, не надо было, – покачала головой Варвара. – Сидели бы, разговаривали – все веселей.Чует мое сердце – не к добру это.
Она ушла, но скоро воротилась, пугая Люсю, прислонилась к стенке.
– Что? – спросила Люся.
– Или уж мне кажется, или правда. Иди, посмотри. Иди.
Люся не поверила, но сказать, что не верит, не смогла, пошла к матери. Она держала ее руку, но слышала за своей спиной только тяжелое, со свистом, дыхание Варвары: и-а, и-а, й-а… Пришлось отогнать ее, и лишь тогда, и то не сразу, до Люси донеслись, угадываясь, будто за много-много километров, совсем тихие, теряющиеся толчки. Ей показалось, что с прошлого раза они стали еще слабей и шли не подряд, а через один.
– Ты ложись, – жалея сестру, сказала Люся. – Я пока шью, буду смотреть, а потом разбужу тебя.
– Да разве я усну? – по-ребячьи захныкала Варвара. – Илья хитрый какой, ушел из избы, а тут как хошь. Разве мне теперь до сна? Все буду думать, как да что. Лучше я возле тебя посижу.
– Сиди, если хочешь.
– Я тихонько буду.
Она опять пристроилась рядом, вздыхая, трогала материал, смотрела, как Люся шьет.
– Ты это платье после с собой обратно повезешь, нет? – спросила она.
– А что?
– Я к тому, что, если не повезешь, я могла бы взять.
– Зачем оно тебе? Оно же на тебя не полезет.
– Я не себе. У меня девка уж с тебя вымахала. На нее как раз будет.
– А что, твоей девке носить нечего?
– Оно, можно сказать, и нечего. Есть у нее платьишки, да уж все поизносились. А девке, известно, пофорсить охота.
– В черном-то какой же форс?
– Она у меня не привередливая. В дождь когда выйти. В цветастом не пойдешь.
Люся пообещала:
– Уезжать буду, отдам.
– Я так и скажу: от тетки, – обрадовалась Варвара.
– Говори, как хочешь.
Когда замолчали и Люся остановила машинку, стало слышно, как кто-то храпит на Михайловой половине. Варвара насторожилась:
– Кто бы это? – Потом, когда храп окреп, рассердилась: – Бессовестный какой. Нашел время. Прямо ни стыда, ни совести у людей. Сын родной называется. – Она умолкла и вдруг жалостно попросила: – Пойдем, еще раз посмотрим. Я одна боюсь.
Старуха была все так же: жива и не жива. Все умерло в ней, и только сердце, разогнавшись за долгую жизнь, продолжало шевелиться. Но видно было: совсем-совсем мало осталось ему держаться. Может, только до утра.
Пока Люся шила, Варвара так и не легла. И то потом Люсе пришлось положить ее на свою кровать, а самой идти на старухину половину – иначе Варвара все равно не дала бы ей уснуть.
2
В свой черед засветилось утро, стало проясняться, но еще до солнца с реки нанесло такого густого и непроглядного тумана, что все в нем утонуло, потерялось. Утробно кричали по деревне коровы, горланили петухи, коротко и приглушенно, будто рыба плещет в воде, доносились людские звуки – все в белой, моросящей зге, в которой только себя и видать. Светало теперь и без того поздно, а тут еще этот туман украл утро, заставил тыкаться наугад.
Первой в старухиной избе поднялась Надя. До недавней поры ее постоянно будила, услыхав корову, свекровь, и Надя, если она даже не спала, все равно начинала утро только после того, как ее позовет из своей кровати старуха. Вот и сейчас она встала не сразу, а по привычке подождала старухиного голоса, хоть и знала, что его не будет. Его и не было, зато, надсаживаясь, кричала недоёная корова, и Наде пришлось подняться. Все время помня о старухе и боясь узнать, умерла она или не умерла, Надя неслышно оделась и крадучись вышла из избы, в сенях сняла с гвоздя подойник.