Жан не верил своим глазам: это были листы его романа! Но как… Жан посмотрел вверх. На краю крыши, вся в солнечных бликах, широко размахивая руками, сидела Анжела и сеяла, сеяла его листы, а из-за ее плеча выглядывал Лешка, ее одноклассник и сосед.

— Хо-хо-хо!

— Хэ-хэ-хэ!

— Хы-хы-хы!

Вчера он торжественно вручил Анжеле готовую рукопись, ее титульный лист с инициалами посвящения теперь лежал под его ногами, мертвым голубем…

— Нет, ты только послушай, — сказала Анжела, обернувшись через плечо, и, держа уже вырванную страницу на отлете, давясь от смеха, стала читать:

— Жан изучил свое новое жилье — приподнял графин с маленьким солнцем в цилиндре воды — умора! Заглянул в платяной шкаф, и шкаф показал ему большое подвижное зеркало, которое, если закрывать дверцу, бесцеремонно глотало призму пространства с окном, полным шевелящейся листвы и света… Какой маразм! Жан откинул одеяло, словно открыл конверт с долгожданным письмом, пощупал живую женственную упругость подушек, разделся, лег — это он звукописью выебывается, на «же» и на «у» — и едва стало исчезать внешнее, уступая все более материальному внутреннему, и милый образ Марии — буква какая-то хохляцкая — сформировался на расстоянии вытянутой руки… Пошляк.

Анжела размахнулась и выпустила очередного голубя, свежего, только что сделанного Лешкой.

— Матом еще ругается, — с обидой в голосе сказала она.

— Запятые после скобок не ставит, — сказал Лешка, выглядывая из-за ее спины.

— Слова какие-то свои придумывает, будто ему нашего языка мало.

— Всякие там темно-голубой, ярко-розовый — без дефиса пишет, думает, так красивше.

— Эротика у него нездоровая, вроде как пособие по онанизму.

— И мысли никакой, все пустота, пустота…

— Или рисунки возьми… Тухлые какие-то рисунки, аж глаза на лоб лезут.

— А то наоборот: долу глаза опускаются.

— Или вовсе никаких глаз нету…

— А цитаты, заметь! Цитирует, а в кавычки не ставит, как бы свое…

— А эти бесконечные повторения? Одни и те же слова, сцены, из главы в главу…

— Да и юмор мягко говоря, странный… Совершенно не смешно.

— Своим юмором он просто оскорбляет читателя, тычет его мордой в гавно, как Кутузов какой-то…

— А убийства? Он постоянно кого-то на дуэль вызывает, убивает — студента убил, профессора, даже школьника.

— Да что там школьника! Он Ленина убил…

— И Сталина…

— Да что там Сталина! Он Господа Бога убил…

— И распял…

— И самолет, полный людей, в лужу бросил.

— И водокачку нашу взорвал!

— Это он просто сам скоро сдохнет, почему и о смерти пишет.

— Он все это лишь для себя пишет, никому это вовсе и не нужно.

— Ноги он на ночь не моет, вот что.

— Зубы не чистит.

— Жопу не вытирает.

— И ваще, это ни на что не похоже, это не проза, это просто обман, поэтому его никогда и не напечатают, поэтому мы и делаем из него голубей, кхе…

— Как это ни на что непохоже? Да он просто подражает Набокову! — вскричала Анжела.

— И Пастернаку, Пастернаку, — закивал Лешка, — помнишь? «В трюмо испаряется чашка какао…» Этот тип — просто сумасшедший. Да, он умеет писать и все такое… Но весь этот роман, покажи его психиатру, всего лишь расширенный самодиагноз, так-то… Его надо просто убить, уничтожить, чтобы он больше не морочил нам голову. Он ведь просто наркоман, алкоголик.

— Да он же наркоман! — запрыгала вдруг на крыше Анжела, по звериному, на ногах и руках запрыгала…

— Наркоман должен быть найден, — строго сказал Андж, жестикулируя ладонью. — Вероятно, это тот, который в комнате сидит, который курит табак, который, спички ворует, который дома не ночует.

Жан повернулся и пошел, гребя ногами опавшую листву. В его жизни только и остался один-единственный жест — повернуться и уйти…

Поднявшись до трассы и перейдя ее, Жан оказался в можжевеловом лесу, где крепко пахло целебной смолой, и дурман этот окончательно успокоил его.

Уйти навсегда. Никогда больше не видеть людей, не знать их историй, никого не замечать, ни с кем не здороваться, жить, как бы надев на голову ведро, весь день блуждать по лесу, а ночью строчить и строчить. И не показывать никому.

Так начиналась весна, цветение конского миндаля, Жан гулял, нагуливая строки нового романа, вечерами записывал в новую, в том же книжном магазине купленную тетрадь…

С некоторых пор он стал замечать на своих тропах странные, ничем не объяснимые изменения: в одном месте кто-то копал яму, словно собирался зарыть собаку, начал и бросил, правда, через два дня яма была явно углублена… Жан полюбопытствовал вокруг и обнаружил спрятанные в корнях можжевельника кирку и лопату со следами свежей земли. Может быть, тут ищут клад? Романтично, забавно… Вот бы встретить этого человека, вдруг он единственный и есть — такой же как я?